Читать онлайн книгу "Подарок старой повитухи"

Подарок старой повитухи
Ирина Елисеева


Агата Чеверёва, художница, преподаватель рисунка в частной художественной школе, знакомится в пансионате с тележурналистом, ведущим на авторскую программу "Провинция Грифанова". Новый знакомый поначалу кажется Агате мало адекватным. Но чем ближе она его узнает, тем больше меняется её отношение к Грифанову. К тому же выясняется, что их родственницы в начале XX века девчонками-подростками были знакомы, и даже более того – дружили. Тогда с ними произошла невероятная трагическая история, которая повлияла не только на судьбу самих девочек, но и на судьбы их детей, внуков и правнуков – Агату Чеверёву и Ансара Грифанова. Не обошлось без приключений, сокровищ, предательств, интриг, трагедий и драм…





Ирина Елисеева

Подарок старой повитухи





А прошлое кажется сном…

вместо пролога




Эту смешную девчонку зовут Лида. Помню, она осталась тогда в классе доделывать работу. С ней осталась её подружка, молчаливый ангел с косичками. Они разговаривали вполголоса. Вернее, говорила Лида. Ангел молчал. Её голос по ходу рассказа был то тихим, то громким, то монотонным, то эмоциональным. Я невольно прислушалась, готовясь к завтрашнему утреннему уроку. Разговор всё больше впечатлял меня, и незаметно для себя я закрепила на мольберте чистый лист бумаги, взяла уголь и начала рисовать, украдкой поглядывая на девчонок…

Лида рассказывала об одноклассниках из обычной школы. Юные сплетницы где-то переходили на шепот, смеялись. Лида, не выпуская из рук карандаш, время от времени дирижировала им по ходу повествования:

– Ольга все время врет. Прикинь? То у нее с Витькой Филимоновым, то у нее с Тёмой Зайцевым… Про Филимонова молчу, но уж про Зайцева не надо! Оля и Зайцев?!! Не смешите меня…

А у Ксюхи с этим, как его, помнишь, черн…я-я-я-виньким, ну, может, да, чё-то было. Иначе, зачем бы он ей тогда в рюкзак с учебниками напихал этих тюльпанов? А когда она все повыкидывала прямо в коридоре, техничка ее чуть шваброй не убила. Вот ржачки было! Ага? Мы еще прикалывались, что это он у папани на рынке тиснул букетик. Любовь!

…Кстати, что за привычка – цветы таскать? Не понимаю! Лучше на ногти потратиться. Тебе, блин, надо, чтоб твоя любимая краше всех была?

Вот привязался ко мне этот Красенко в прошлом году. Скажи? Куда не пойдешь, везде это недремлющее косое око… Ну, чё ты смотришь?!! Я те чё, Самсунг последней модели? А в походе этом дурацком все хватал мой рюкзак, будто я сама не в силах. Один раз за руку взял… До сих пор дрожу, как вспомню: такой рукой, наверное, водяной из болота за горло хватает и на дно тащит… Холодная… мокрая… дрожащая… В общем, отстой…

Вот пра-пра-бабушка моя, Анастасия Юрьевна, когда мне лет десять было, рассказывала маме, а я тоже слушала, прикинь, сериал снять – Бразилия долго отдыхать будет. В общем, когда ей тоже было шестнадцать, влюбилась она в одного парня. Это сейчас ботаников гнобят. А раньше, когда все поголовно неграмотные ходили, ботаники – на вес золота. Вот и этот ее Алешенька, беленький, голубоглазенький, все какие-то опыты ставил зимой: цветной лед делал и украшал им снеговика. А они, дуньки деревенские, (представляешь?) смотреть ходили, рот разинув. Вот она и втрескалась. Ну, и он в нее тоже. Прабабка-то моя по молодости, говорят, красавица была, хотя по фотке непонятно. Похоже на плакат «их разыскивает полиция»…

Потом они вечерами у кого-нибудь на дому дискотеку устраивали, правда, из музыки только гармошка да балалайка… Ты это себе представляешь? Интересно на это было бы посмотреть… Хотя Анастасия Юрьевна говорила, расколбаса не было, они там под музон шили чё-то. В магазине только ткань рулонами. И портнихи наперечет. Так что сами шили и юбки, и блузки, и пальто, и шубы даже. Вот они шьют сидят и поют… Представляю, я бы на дискач со штопкой или вязанием заявилась!.. Вот, шьют, кто что: кто шубу, кто топик. А тут парни пришли. Какой им там интерес – непонятно. Но, говорит, приходили, сидели, слушали… Ну, в общем, тогда ничего нельзя было. Целоваться, обниматься, а тем более… Застукают – с живых шкуру снимут. Вот дремучесть-то была!

Короче, Леха этот белобрысый, химик, сидел и пра-пра-бабку насквозь сверлил своими голубыми сверлами. И так неспешно это года два продолжалось. Опыты, вечеринки с пошивом… Гляделки – сверлилки… Когда они успели про любовь поговорить – она не помнит… Сильно старая… Но вот успели… И решили как-нибудь пожениться. Вот Леха закончит свой химический лицей, или колледж, уж не помню, заберет свою Настю, и они куда-нибудь свалят. Не за границу, конечно. В другой город, где их никто не знает. «Только, – говорит, – Настюша, милая, потерпи».

Она и ждала. Приданое себе всё нашила. А летом он учебу закончил, диплом обмыл и на работу устроился, на завод, в химическую лабораторию. И такой радостный ходил, будто путевку бесплатную в Диснейленд выиграл. А любимой своей все гнал: «Вот-вот поженимся и уедем».

А потом раз – и нету Лехи. Пра-пра-бабка думает – кидалово. День, два, неделю его нет. Потом пришел… Бледный, как наркоман в ломке. Молча посидел, повздыхал. «Прости, – говорит, – Настенька, отец заставляет жениться на дочери управляющего завода. А ей, этой Феоние Полуэктовне, почти тридцатник". Ясно, какой идиот добровольно возьмет себе в жены Феонию, да еще и Полуэктовну? Согласись? "В общем, – говорит, – капкан почти захлопнулся. Если чудом выкручусь – сбежим… Если нет – прости за все».

Пра-пра-бабка выла неделю… Подружки со сплетнями, как желтая пресса: как там к свадьбе готовятся, какие наряды этой Фене заказывают, какие продукты, какое меню в этом «рэсторане», где новобрачные жить будут, сколько приданого… Во-о-т…

А в день свадьбы утром Леха на работе, у себя в лаборатории, выпил какой-то химической гадости… То ли купоросу, то ли ртути…

Лида замолчала. Несколько минут смотрела перед собой, будто ничего не видя. Рука с карандашом зависла в воздухе. Подружка не торопила её. Терпеливо ждала.

– Лет пять прабабка ни на кого смотреть не могла. Потом ее отец, мой пра-пра-пра-дед Андрей Егорович (ни фига себе предок! Одной ногой в первобытном строе!) тоже устал на неё глядеть, да и выдал замуж за моего прадеда, и слава Богу. А то бы где я сейчас была? Согласись.

…Хотя тоже, пра-пра-бабке верить! Она ведь сильно старая была… Слышала плохо. Ей тогда без году сотня стукнула… Революцию не помнит, войну смутно… Про перестройку, демократию, компьютер – вообще не поймет, про чё речь… Про ЕГЭ думает, что это баба-яга детям загадки загадывает. А про Леху своего, про ботаника голубоглазого, все помнит, как будто вчера расстались…




Телега жизни




– Ба! Чего эта ворона так раскаркалась?

– Это не ворона, а ворон.

– Какая разница?

– Большущая. Вороны в городе живут, кормятся рядом с человеческим жильём. А ворон живет в лесу, подальше от людей. И живет дольше вороны. Долог его век. Чего только не бывает на том веку. Дороги зарастают и новые торятся. Люди уж про то и не помнят. «Только ворон всё сидит, всё видит… Только он и помнит, как пройти…»

– Да ничего он не помнит, сидит, как чучело.

Ворон покосился на меня круглым красным глазом и снова подал свой противный скрипучий голос.

– Не надо обижать птицу. Тем более, не он к тебе, а ты к нему в гости пришла. Старый ворон, седой. Он, небось, твою прабабку Саню помнит, когда она сюда ещё девчонкой по ягоды бегала…

Историю про Саньку – так звали в детстве мою прабабушку – и её подругу Нюту мне много раз рассказывала баба Катя, дочь той самой Саньки. В то время мы жили в Средней Азии, в небольшом зелёном городке. В летние каникулы родители отправляли меня в Асафьев, к бабе Кате, а сами ехали к теплому морю, отдыхать от работы, семейных забот и меня.

Дом бабы Кати стоял на самой опушке огромного сумрачного елового бора. Елки стояли плотной стеной и казались неприступными до той поры, пока баба Катя не повела меня знакомыми ей с детства тропами в этот загадочный лес. Вместе с бабулей я пропадала в нем целыми днями. Мы бродили в чаще, выходили на поляны, взбирались на пригорки, пили прохладную воду в чистых ручьях, поросших малинником и смородиной. Собирали ягоды, грибы, травы.

Бабушка знала места в лесу так, как если бы на елках и берёзах были развешаны указатели «налево», «направо», «прямо». Шли, не задумываясь, не боясь заблудиться. И разговаривали. Вернее, говорила баба Катя. А я слушала, время от времени задавая ей вопросы. Рассказывать она умела. Я и плакала, и смеялась, будто всё рассказанное со мной происходило. Иногда за разговорами забирались в такую чащу, где неба не видно было сквозь ветви елей и сосен. Историю про Саньку и Нюту тогда я услышала впервые. Потом записала её, чтобы не забыть подробности. Как выглядела прабабушка, сказать трудно. Маленькая, пожелтевшая и потрескавшаяся от времени фотография курносой девчонки в длинном светлом платье – всё, что у меня было… Узорчатый платок повязан, как пионерский галстук, хотя о пионерах она тогда ничего не знала. Девочка смотрела на меня выжидающе и удивленно. Такой я себе её и представляла. И ясно слышала её голос, будто она сама рассказывала мне свою историю…



1913 год

В то лето на заимку отправили Саньку. Отец работал в заводе, брат Алеша учился в реальном училище. А Соня с Володей – у них уже свои семьи были. Кроме нее, некому. Хочешь – не хочешь, собирайся без разговоров. Конечно, малость боязно было одной, в лесу. Но коль родитель велит – слова "не хочу" с языка не сорвутся.

Хозяйство не богато – корова, телка с бычком, овец пять голов. Утром напоил, выгнал, днем прямо на выгоне воды налил, вечером загнал, подоил… А было Саньке в ту пору двенадцать лет.

Бросил отец в телегу мешок ржаной муки, узелок с солодом, спичками, солью. Собралась и Санька, поехали. Заимка Чеверёвых как раз за Ильинкой была. Ехать далеко, идти – еще дольше. Привез отец, сгрузил: «Оставайся с Богом». Алеша, брат, встретил. Он скотину стерег. Ее еще третьего дня они пригнали вдвоем со старшим братом Володей.

Отец Саньку сгрузил, Алексея посадил:

– Да, мать велела передать – солод старый, бросовый. Меси только скотине. Тебе хлеба пока хватит, а там ишшо привезу. Ннн – о – о , – дернул вожжи. С тем и уехали.

Заимка была крепкой: изба, загон, скотнушки… В избе Санька печь затопила, чтобы сырым не пахло. Давно тут никого не было. Алеша, видать, на сеновале ночевал. Ну, вот, осмотрелась она немного – пошла скотину проведать. А что ей сделается? Гуляет себе, жует в загоне. «Вот тебе и суседи, и товаришши».

Любопытно стало Саньке, кто нынче хозяйничает у Митриных, она и пошла посмотреть. А митринская заимка от чеверёвской недалеко стояла. Вот идет она, мечтает: хорошо бы, если б подружка Липа! То-то отрадно. Хоть будет с кем вечерами перемолвиться. А то и петь станут, как бывало… А подошла к избе: на вот! Бабка Федосья на завалинке сидит, вяжет чего-то, только спицы лязгают. Да-а-а. Веселого мало. С бабкой не поговоришь про юбки – бантики, не поиграешь в салки, искупаться на речку не сбегаешь. Да и петь бабка не горазда, голос подводит. Но Санька виду не подала, подошла. Поздоровалась. Как-никак, живой человек. Хоть словом перемолвиться есть с кем, и на том спасибо.

– А-а-а…Санечка. Знать-то, нынче ты у меня в суседях? Вот и ладно. Все веселей, – бабка говорила, не поднимая головы. Только довязав ряд, сложив спицы, посмотрела на гостью.

– Ну, как тятенька? Здоров?.. Он у вас мужик справный, баской. А маменька?.. Все хворает? Уж больно тонкой она кости уродилась, вроде как не от нашенской бедноты.

Тут на крылечке митринского дома вдруг появилась девица, которой Санька раньше никогда не видела. Годами, вроде, как она и Липа. А, может, чуть старше. Но с виду чудная. Как на праздник выряженная. «Вот уж расфуфырилась. Кто такая?» – подумала Санька. И тут же услышала голос бабки Федосьи.

– Вот и наша Нюточка, наша красавица. Ты, Санечка, прими ее в подружки. Когда по ягоды сходите, когда на речку. Вечером приходи, рукодельничать станем. Нюточка такую шаль небывалую вяжет, поглядишь.

– Ага, – промямлила Санька, и побрела восвояси. «На кой мне ваша Нюточка? Вырядилась, гляди ты, королевишна! Кто тебя тут видит, на заимке-то?..»



И все же по вечерам, как управится со скотиной, молоко процедит, по кринкам разольет, в холодный погреб составит да приберется, бежала она на митринскую заимку. Бабка еще возилась. Санька с порога принималась ей помогать. Нюточка тоже старалась, но выходило у неё неловко, неумело. И бабка отодвигала её от работы, будто жалела. Санька все понять не могла, отчего это. А когда стали вечерами рукодельничать, да разговаривать о том, о сём, тогда и понятно стало: Нюточка, и впрямь, не чета была деревенским.

Родители Нюты – люди благородные, богатые. Жили в самой Москве. А тут беда случилась – мама у неё умерла. Отец в горе тоскует день и ночь по супруге. И Нюточка, девочка хрупкая, с расстройства тоже в горячку впала. Пролежала так она больше месяца. Отец нанял докторов, чтобы дочь на ноги поставили. Нюточку в чувство привели, но посоветовали отправить заграницу. Дочь везти, значит, и отцу ехать, а у него дела важные в городе. И решил он отправить Нюту в Асафьев, к двоюродному брату покойной жены, Митрину Степану Афанасьевичу, отцу Санькиной единственной подружки, Липы. Там, мол, и деревенский воздух, и покой, и пища правильная.

Степан Афанасьевич, был человек грамотный, деловой. Семья его, по местным меркам, жила богато. Правда, хозяин дома бывал редко. То в конторе пропадал, то в лавках товар считал, то в дальние уезды ехал за тем же товаром. Зато мог ни в чем не отказывать ни жене Пелагее Семеновне, ни дочке Липе, ни сыну Артемию. А Липа с Артемием еще и в гимназии учились. Туда только те и поступали, у кого лишние деньги водились. Санькины родители наскребли только-только, чтобы Алешеньку учить.

Привезли Нюточку к Митриным на оздоровление, и приставили к ней в няньки бабку Федосью, матушку Степана Афанасьевича. На заимку ни та, ни другая ехать не должны были. У Липы в гимназии занятия вот-вот должны были закончиться. Она бы и поехала. Да Нюточка сама напросилась:

– Ой, как хочется в лесу пожить, чтоб вокруг только лес и небо!

Чудная она, таких Санька раньше не встречала. Всё разглядывала, про всё спрашивала, а к делу не приучена. Потому и бабка Федосья ее от работы отодвигала, да та сама лезла во все дела – не отгонишь. Ну, стали ей доверять что-нибудь посильное, чтоб отвязалась. Где воды нальет курам да гусям, где подойник в избу донесет. А уж рукодельничать она была действительно мастерица. Ее маменька сызмальства учила и вышивать, и вязать. У деревенских денег на обновки нету, что сами себе сошьют–свяжут, то и носят. А она чисто для удовольствия, потому как папенька ей одежду у лучших портних в Москве заказывал.

Санька с бабкой Федосьей вечерами сядут вязать или прясть, пока совсем не стемнеет. И Нюточка с ними. Санька приглядывалась к её рукам да сама пробовала узоры кружевные повторять. Только ниток не было у неё таких, какие Нюта из Москвы привезла. Овечья шерсть толще, да грубее. Не выходило, как у Нюты, потому Санька сильно досадовала.



Лето вошло в силу. Жара установилась сильная. Коровы все в тенечке полеживали, да пожевывали. Раз в три дня приезжал отец, а то вместо него брат Алеша, забирали молоко из холодного погреба, привозили муки да солода. Из бросового солода, что первый раз привезли, Санька должна была печь хлеб на корм скотине, но неожиданно для неё самой, он вышел такой ноздрястый да пахучий, что диву далась: с чего это? Потом решила: видать с того, что мама учила солод в теплой воде расстаивать. А где там теплая вода на заимке? Да солод бросовый, да все одно вся выпечка на корм скоту пойдет. Чего мудрить? Вот Санька и замочила солод холодной водой и забыла про него чуть не на весь день. Когда уж пенная шапка из миски на шесток попёрла, она и спохватилась. Пришлось квашню ставить, да всю ночь ее подмешивать. Часам к десяти только управилась с ней. И так радовалась румяным пышным булкам, что прямо гордость распирала. А когда отцу показала, тот велел:

– Заверни-ка в тряпицу чистую пару караваев. Поеду, матери нос утру. А то солод ей, вишь, бросовый…

Когда приехал в следующий раз, усмехаясь, рассказал:

– Вот уж поддели мы ее, так поддели. Полдня не унималась, все ахала, да слезы утирала. Булку прижмет к лицу, целует да приговаривает: «Ручки вы мои золотые, дитятко мое разумное, дай Бог тебе счастья на веку»…

Санька была довольна.



Работа работой, но так хотелось на речку или в лес сходить. Видели, как мимо заимки бабы проходили. Должно быть, на разведку. Обратно шли, бабка Федосья спросила:

– Ну, чё? Нашли чего?

– Да так, малость земляники, да малость малины

А та «малость» в корзинке из-под тряпицы горкой вздымается. У бабки Федосьи глаз наметанный: «Прибедняются. Видать, пошла ягода. Молчат, не хотят места выказывать». И решила она Саньку с Нюточкой отпустить по ягоды. Мол, сама потихоньку со скотиной управится. Только велела далеко не заходить и поглядывать на горелую сосну. Недалеко от Митринской заимки стояла высоченная сосна, в которую молния ударила. Макушка обгорела, хлынул ливень и потушил огонь. Но с тех пор она торчала над лесом, как рука бабки Федосьи, старческая, скрюченная, рабочими темными жилами перевитая, к небу протянутая. То ли небу грозила, то ли на небо показывала. Ее отовсюду видно. Лес тут все по горам да холмам. Вот со взгорочка, либо с дерева какого поглядишь – ее и видно.



К знакомому малиннику шли весело, болтали о пустяках. И собирали споро. Санька, не сходя с места, пол лукошка набрала. Стали к дому продвигаться. А малины видимо-невидимо. Так увлеклись сбором, что не заметили, как прошли Осокин лог, за которым лес был уже не казённый, а хозяйский. Девчонки спохватились и поспешили к дому.

Так бы, может, все и обошлось, да видно в тот день кто-то свыше крепко на них рассердился. Не успели через лог перейти, лесничий попался навстречу. Схватил он их за косы и потащил за собой, приговаривая: «Кто вам разрешил тута малину брать?». Санька залепетала, мол, не знали, что спрашивать надо. «Ишь, овечки какие! Не знали они. Вымахали дуры, а не знают, что лес хозяйский. Афанасия Наумыча Осокина лес! Стало быть, и малина его». Им бы, тетёхам, отдать ему малину да повиниться, а Санька возьми да шваркни его лукошком так, что вся малина прямо в его дремучую бороду полетела. Лесничий, здоровенный мужик в дождевике, с ружьем за плечом, так и замер от неожиданности. А Нюточка не удержалась – прыснула и от смеха чуть не с ног повалилась. Тут и рассвирепел мужик! Не думали девчонки, что все потом такой бедой обернется. Лесничий в сердцах крепче ухватил их за косы и поволок к уряднику в Белянку – соседнее село.

Пока толковали взрослые дядьки, Нюта с Санькой сидели на бревнах возле урядниковой избы. Думали, потолкуют да и отпустят. Ан нет. Потом уже слышали девчонки от взрослых – мол, время смутное, от начальства приказ пришёл – всех подозрительных везти в уезд. То ли лесничий решил, что малолетние разбойницы очень подозрительны, то ли просто хотел их посильнее напугать, только Саньке с Нютой пришлось отправиться к исправнику.

Рядом с девчонками ждали своей участи еще двое арестованных: дедушка седенький, благообразный, в белой просторной рубахе, подпоясанной витым шнурком ( за что его?). И парень хмурый, босой, лет двадцати пяти. Посадили всех в телегу, урядник с вожжами, лесник рядом. И покатили…

Нюточка поначалу все плакала, да канючила: «Дяденьки, миленькие, отпустите, нас родители заругают…». Урядник с лесничим ехали, о своем переговаривались и на арестантов никакого внимания не обращали. Потом и Нюточка затихла. Уснула. Вымоталась. А Санька едет и думает, как ее мама с отцом искать примутся. Как братья по лесу рыскать станут. Небось, подумают – то ли в болоте утопла, то ли волк загрыз. А про уезд и не подумают. А вот бабка Федосья может и совсем занемочь, старая ведь, сердце слабое. За Нюточку горевать станет – оно и не выдержит.



Ехали весь день. К вечеру въехали в деревню. Урядник правил лошадью – будто домой ехал. У большой, крепкой избы, почти у самого края деревни спрыгнул с телеги, в окно постучал. Вышел босой мужик в одних подштанниках. Видать, уже спать налаживался. Только глянул на урядника – забегал, ворота отпирать стал. Всех арестантов под замок в сарай, а сами – в избу.

Утром, чуть свет, всех подняли, опять в телегу. Поехали. По дороге Санька с Нютой, да и дед тоже, долго носами клевали. Когда проклевались – солнце уже высоко, а телега все катит и катит. От дома все дальше и дальше. Затосковала Санька, слезы навернулись. Дед увидел, обнял за плечи, погладил по голове…

Полуденное солнце разморило путников. Лесничий дремал, лежа на телеге, укрывшись своим дождевиком. Урядник сидел, опустив голову и бросив вожжи. Лошадь замедлила шаг. У Саньки сердце расходилось, того гляди – выпрыгнет. Чем дальше, тем хуже. Совсем она духом пала. Уж и не чаяла больше мать–отца увидеть…

Нютка же не переживала. Мало того, что за всю дорогу больше не всхлипнула, так еще спрашивать принялась: «А эта деревня как называется? А это что за трава? А та дорога куда ведет?». Лесничий прикрикнул: «Умолкни!». Нюта замолчала, но любознательность взяла верх, и она потихоньку стала деда выспрашивать.

Санька тоже на деда поглядывала, вроде как защиты искала. Он в ответ глазами помигивал, мол, ничего, авось обойдется.

Ехали полем, свернули в рощицу. Чувствует Санька – дед тихонько так в бок толкает. Глядит, думает, может от тряски дорожной? Нет, это дед нарочно, незаметно старается. Санька на него аж глаза вытаращила. А дед лицом не дрогнул, глазами на дорогу показывает: прыгай, мол. Тут обочина шла, поросшая травой чуть не в рост человека. Вот дед и стреляет глазами, мол, там и схоронишься.

Мысли у Саньки вскачь понеслись: «Как же? – думает, – А лесничий? А урядник?.. Вдруг заметят?.. А Нюточка?.. А не заметят, потом с деда шкуру спустят, что не углядел… Господи, чё делать-то?!.». Пока мысли скакали, Санька и не поняла, как вместе с Нютой в канаве оказалась. Нюта быстрей сообразила, спихнула Саньку с телеги в траву, сама спрыгнула и рот ей зажала, чтоб, чего доброго, не шумнула ненароком. И, провожая телегу взглядом сквозь травостой, перевела дух: служивые, каждый на своем месте, не проснулись. Так и скрылись за поворотом.



Лежат Санька с Нютой в канаве, травой, будто занавеской, от дороги отгороженные. Затихли, словно корнями вросли. Долго лежали, прислушивались – не хватятся ли? Не повернут ли назад?.. Вдруг, того гляди, сзади подкрадутся… и…

Тут на весь лес так эхом хлестануло, будто кто бичом над ухом щелкнул. У Саньки ноги от страха отнялись. Думала – вот они, мучители, вернулись, подкрались… Теперь как мух переловят…

Саньке казалось, что у нее даже волосы свело от страха… И вдруг… что за наваждение? Нютка в голос хохочет до слез, до икоты, по земле катается… Санька огляделась: лесника с урядником нигде не видно. Откуда тогда этот звук? Этот щелчок бича?.. И чего это Нютка так взвеселилась?.. Нашла время, скаженная.

– Это я хлопнула. Овод цапнул, зараза… А ты бы лицо свое видела, – хохотала подруга. – Не могу-у больше-е-е…

Нютка утирала слезы. Ну, тут и Саньку прорвало, вместе смеялись, пока не выдохлись… Успокоились. Полежали в тишине, глядя на узкий клочок посеревшего неба, что распялен был на верхушках деревьев… Поскрипывали стволы высоченных сосен, где-то слышался мерный стук, будто рубили дерево. «Где мы, куда идти?».

– В какой стороне Асафьев? – спросила Санька. Нюта поднялась, вышла на дорогу, посмотрела в одну сторону, затем в другую:

– Телега туда уехала?.. Значит, нам сюда! – махнула она рукой в противоположную сторону.

Санька тоже вышла на дорогу. Они постояли, будто готовясь бежать, и… впрямь побежали. Не сговариваясь, и чем дальше, тем бодрее. Казалось, сейчас за тот поворот завернут и… вот она – полянка–погорелка, с которой уже и Митринская заимка сквозь редкие березы виднеется, а там и до Чеверёвской рукой подать. И сердце тревожно колотилось. Домой хотелось нестерпимо, и страх наступал на пятки.



Не заметили, как стемнело. Дорога все больше тонула в сумерках. С трудом различая друг друга, спотыкаясь, они продолжали торопливо идти. Уже когда темень, как масло, сгустилась, пошли шагом, ойкая и вскрикивая: то подол за ветку зацепится, то паутина на лицо налипнет. Страшно идти через лес ночью. Но стоять еще страшней… Темнота с каждым мгновением становилась всё плотнее.



Собачий лай еле-еле выбился из скрипов и шорохов леса и девчонки повернули на звук. Там мерещились тепло и уют человеческого обиталища. Знать, деревня недалеко. Сердце затрепетало, будто вот уж и дом… Где там?.. Еще чуть ли не час в темноте шарахались, пока сквозь деревья заметили огоньки, похожие на светлячков–заморышей.

Темнота не исчезла – расступилась. Как узор на черном платке, обозначились блеклые огоньки внизу и звезды вверху. Небо прояснилось. Тени крон сосен и берез, сквозные и бахромчатые, вдруг сменились плотной угловатой тенью, в которой угадывалась избяная крыша.

Подошли, стукнули в окошко. Есть кто в доме, нет ли?.. Выглянула баба, лица не разглядеть – белесый блин, а по голосу вроде молодая.

– Кто там?

– Ночевать пустите?

– А много ли вас?

– Я да Нюта

– Айда, заходите… Сейчас отопру ворота.



Баба была грузная, неповоротливая, хоть и не старая. С крыльца спустилась – задохнулась. В избе тепло пахло овчинным тулупом, варёной картошкой и настоем богородской травы. Хозяйка, не зажигая свеч, прихватила подолом печную дверцу, приоткрыла ее. В комнате развиднелось. Баба в длинной исподней рубахе, простоволосая, села за стол, сдернула рушник, под которым стояли миска с картошкой и кринка молока.

– Вечеряйте, да на печь полезайте. Там тулуп, на него и укладывайтесь. А укрываться незачем, натоплено, – сказала она и ушла в соседнюю комнату. Слышно было, как она там ворочалась на скрипучей кровати, вздыхала и приговаривала:

– Матушка Соломонея, возьми ключи золотые, открой ворота костяные рабе Божьей Таисье… Ох-хо-хо, Пресвятая Богородица, прости меня, грешную, и помилуй…



Сквозь деревья тянулась рука, загорелая, волосатая, с зазубренными ногтями. Санька уворачивалась, пряталась за деревьями и кричала: «Чего надо? Не трожь!». Потом, изловчившись, со всей силы шлепнула по этой бесконечной извивающейся руке и услышала дикий, почти звериный крик… Очнувшись, она ошалело уставилась в темноту, смутно понимая, кто она и где находится. Рядом кто-то зашевелился, и Санька готова была завопить от страха, как вдруг маленькая теплая ладошка зажала ей рот и Нюта прошептала:

– Тихо…Тихо…

Услышав этот шепот, Санька чуть успокоилась. Затаив дыхание, они прислушивались к звукам в доме. В тишине мерно постукивали ходики на стене.

Тулуп, как насиженное гнездо, тянул в сладкую дрёму. Санька приготовилась снова в него завернуться и уснуть, желая только одного – чтобы во сне рука от нее отвязалась.

Но крик, страшнее прежнего, заставил их окончательно проснуться. Девчонки посыпались с печки, как горох. Влетев в комнату, куда накануне отправилась спать хозяйка, они увидели такую картину: баба в сером оконном проеме ворочалась медведицей, упиралась в стол и ревела страшным голосом, словно хотела с места сдвинуть этот стол, а он будто каменный, неподъемный.

– Что вы? Что вы? – испуганно, как заведенная, спрашивала Санька.

– Рожать буду, – простонала баба. И тут только Санька поняла, что не грузная баба, а беременная.

– Ой, чё делать-то? Чё делать? – заблажила опять Санька, забегала по избе. Нюта, не шелохнувшись, смотрела на бабу, не отрываясь, будто боялась пропустить что-то важное.

– Одна здесь будь, а другая… Ты, – показала она на Нюту, – беги в конец деревни. Там… ох… увидишь… как опята, из одного гнезда, три березы растут… А-а-а-а… Прям напротив них – дом на два окна в улицу-у… А-а-а-а… Там бабка живет, ой… ой… Пименовна… Пуповязка…

– Кто-о? – не поняла Санька.

– Повитуха-а-а-а…

Бабу переломило, она легла грудью на стол и сгребла под себя рушник и миску с недоеденной картошкой. Девочки забегали вокруг, не зная, чем помочь. А она вдруг выпрямилась и, как ни в чем не бывало, заговорила, склонив голову к Нюте и показывая пальцем в окно:

– Ты ее не кричи. Она глухая. И ходит шибко плохо. Сразу веди ее во двор, там, у забора тачка стоит. Сади ее и вези сюда. Да короб с инструментами не забудь, он у окна на лавке стоит… – баба снова легла грудью на стол и застонала.

– Да на кой она, такая-то? – завопила Санька, – Лучше кого из молодых баб поискать!

– Не дури, девка, – хозяйка подняла голову от стола, строго глянула на Саньку. Та притихла, – Пименовна еще у моей бабушки последние роды принимала. Она свое дело знает. Её к княгиням возили младенчиков принимать. Говорят, в награду чуть не сундук золота давали. Она не взяла… Уж не знаю, золото, не золото, а повозки барские за ней не раз присылали. Только ей все едино – богатая ли, бедная… Беги-и-и…

И Нютка унеслась, только ворота хлопнули. Санька села у стены на край лавки, как будто надеялась, что и ее сейчас куда-нибудь пошлют. По глазам было видно, что страшнее всего для неё было слышать, как надсадно и протяжно стонет роженица. Чтобы как-то заглушить свой страх, она спросила с укором:

– Да где ж ваш муж-то? Дети?..

– Дочек к свекрови отвезли в соседнюю деревню. А муж второго дня в город поехал, хотел оттуда повитуху привезти. Да вот нет его чего-то. Уж и не знаю, когда буде-е-т, а-а-а…

Санька подскочила, бросилась к двери:

– Я щас, щас… Нютку потороплю… Чё она там мешкает?.. – и со всех ног пустилась вдоль деревни.

Собаки лаяли из дворов, но людей видно не было. Может, еще спали. А может, кто и на дальние покосы отправился спозаранку…



Три березы из одного корня Санька еще издали приметила. А, добежав, и дом увидела, про который хозяйка толковала. Два близкопосаженных окна смотрели в улицу, а во двор дом протянулся длинными сенями, в которых почти под самой крышей были прорезаны три узеньких тусклых окошечка. В сенях было темно и тесно, кругом подвешены пучки сухих трав, от которых пахло покосом и баней. Кое-как в полутьме сеней Санька нащупала дверную скобу, потянула ее на себя и вошла в избу.

Топилась печка (чудно, по летнему-то времени!). Рядом с печью на низенькой скамеечке сидела сгорбленная старуха с седыми бровями. Длинными скрюченными, но очень ловкими, пальцами она сматывала шерстяные нитки с веретена в клубок. Нюта кричала, наклонившись над старушкой:

–… Под горой, где рябина рядом с сосной, знаете?.. Быстрее надо… Слышите? Там женщина рожать собралась. Пойдемте. Ей очень плохо… Быстрее!..

Бабка в ус не дула, нитки сматывала да губами шамкала, будто сама с собой разговаривала….

Как и говорила хозяйка, короб, похожий на большой деревянный ящик с крышкой, стоял у окна на лавке, прикрытый застиранной тряпицей – то ли простынею, то ли скатеркой. Санька схватила короб, поставила перед самым бабкиным носом.

Тут с Пименовной приключилось чудесное прозрение. Она отложила клубок в корзинку. Поднялась со скамейки и, еле передвигая ноги, зашаркала по комнате, собирая какие-то стопки стиранных выцветших тряпок. Потом натянула на себя овчинную безрукавку, и заковыляла к двери. Нюта тихо приговаривала:

– Давай, Пименовна, давай. Быстрее надо, быстрее…

Санька забежала вперед, открыла двери. Кряхтя и отдыхая на каждой ступеньке крыльца, Пименовна упорно продвигалась во двор. Она все время что-то бормотала, и Санька, поддерживая ее и направляя, слышала странную молитву:

– Богородица Дева по Сионской горе ходила, золотые ключи искала, землю отмыкала… Ключи сгубила… Золотые ключи, найдитеся, вернитеся, у Таисии родовые ворота отопритеся…

Санька вывела Пименовну во двор, там уже Нюта стояла с деревянной тачкой, в которой кто землю, кто навоз по огороду развозил. У Пименовны, видимо, она вместо кареты служила. Потому она и взгромоздилась на нее, будто барыня на извозчика, ухватилась за края колымаги и замерла, глядя вперед, на дорогу: все, мол, готова, везите!



Девчонки за поручни принялись толкать тачку с двух сторон. Поначалу думали, не стронется с места. Но потом, мало-помалу, заскрипела, затряслась, родимая, и покатила по деревенской дороге, выстукивая какой-то свой древний мотив. Санька с Нютой, почти упершись носами в пыльную каменистую, вышарканную телегами, да лошадиными и коровьими копытами, дорогу в глухой русской деревне, которой и названия-то не знали, усердно толкали повозку.

Она же продвигалась на три кошачьих шага, как Санька с Нютой не упирались. Растрепанные и раскрасневшиеся, они усердствовали, пока не вытолкали тачку к самому уклону. Правда, уклон был еле заметным, но ход тележки ускорился. Это приободрило тружениц, и они налегли на рычаги с новой силой.

– Давай, давай, Нютка… Сейчас полегче пойдет… Давай…

Увлеченные своими стараньями и радуясь ускорению, они не сразу поняли, что надвигается катастрофа. О том, что там, в доме, приютившем их на ночлег, сейчас делает его хозяйка, они старались не думать. Страшно было. Сейчас главное – добраться до него быстрее ветра, дотащить, дотолкать Пименовну, как главную спасительницу от всего того, о чем было страшно даже думать.

Повозка погромыхивала все легче и быстрее. Они толкали ее, уже почти не напрягаясь, потом просто придерживали, чтобы ровнее шла, пытаясь обогнуть ямки и камни. Перейдя на легкий бег, они еще не понимали, что в этот момент повозка окончательно и бесповоротно пошла своей дорогой, чем дальше, тем круче шедшей под уклон.



Все остальное произошло за считанные минуты, но осознать произошедшее и Санька, и Нюта потом пытались всю жизнь. Повозка вместе с седоком разогналась так, что девчонки уже не могли ее удерживать за рукоятки. Они бежали рядом, пытаясь ухватиться за борта, но расстояние между их протянутыми руками и задней стенкой кузова непрерывно увеличивалось. Этот бег наперегонки с сидевшей в тачке Пименовной закончился резко, когда Санька, споткнувшись, кубарем полетела под гору, но не по прямой, а куда-то вправо. Покатилась и исчезла в дремучих зарослях крапивы и осота. Нютка, разогнавшись так, что уже просто перестала видеть дорогу, и не в силах остановиться, сначала вбежала в ольховник, росший вдоль дороги, а там свалилась в некстати подвернувшуюся канаву.

Для каждой из них наступила тишина, в которой долгое время слышен был только звон в ушах. Сколько они пролежали по разные стороны дороги, они сказать не могли, ни тогда, придя в себя, ни после, когда пытались вспоминать то злополучное лето.



…Санька видела, как кружит над маленьким синеватым цветочком желтый шмель в мохнатую черную полоску. Цветочек наклонялся к земле, когда шмель приземлялся на его резные лепесточки. Не удержавшись, насекомое ворчливо гудело, отлетало недалеко и снова кружило над цветком…

Она следила за ним, не поднимая головы, сквозь полуопущенные веки и вдруг почувствовала, как ноет шея, гудит голова, а под щекой – мокро и липко. Все тело саднило и горело, как будто она с размаху налетела на стену, да вдобавок кто-то кипятком плеснул на руки и ноги… Приподняла голову. Увидела в том месте, где только что лежала щекой на земле, темное пятно. Потянулась ладонью к щеке – кровь.

С трудом передвигая ватные ноги, Санька поднялась. Вокруг глухой стеной стояла крапива, совсем молодая и сухие остовы старой, прошлогодней. Надо было сообразить, как выбраться отсюда. Ни просвета, ни тропинки. Но, оглядевшись, Санька заметила чуть примятую дорожку. Этим путем она сюда вкатилась. Оттого и жгло всё тело. Здесь она и пошла в обратную сторону.

Дорога, по которой они совсем недавно так шумно пронеслись, была пуста и тиха. Никого.

– Ню-у-у—та-а-а-а., – крикнула она чужим, хриплым, дрожащим голосом, – Ню-у-у-тка-а-а-а…

Кричать, идти искать Нютку, не было ни сил, ни желания. Голова кружилась. От солнечного света тошнило. Санька закрыла лицо ладошками и опустилась на землю. Может, заснула, потому что не слышала, как подошла Нюта и тронула за плечо. Санька отняла ладони от лица, посмотрела на подружку. Затошнило еще сильнее, и она сразу опустила голову. Зажмурилась.

– Ты где была, Нют?

– В канаве, – почему-то шепотом ответила Нюта. Санька снова медленно подняла голову и удивленно глянула на подружку. Оторванный клочок платья тащился по земле. В образовавшейся прорехе видно было грязное ободранное, кровоточащее колено. В волосах торчали сухие листья и соломинки. Под левым глазом царапина, щека вокруг нее будто кипятком ошпаренная.

– Болит? – спросила Санька, показывая на колено. Выше голову она поднять не могла.

– Болит, – прошептала Нюта и попыталась присесть рядом. Но это удалось ей не сразу: колено не сгибалось, и что-то мешало в левом боку. Она подняла подол платья и наклонила голову, чтобы увидеть помеху. Кожа на боку была содрана так же, как и на коленке. Но рана была чистой. Одернув подол, Нюта села рядом с Санькой, оборвала болтающийся клочок платья и принялась им протирать рану на коленке. Вдруг спохватилась:

– Санька, а где Пименовна?

Обе вскочили, засуетились, превозмогая боль, побрели вспять, оглядывая обочины. Дошли до места, где видны были две узкие колеи от колес тачки.

Пошли по следу. Он вывел девчонок на задворки заброшенной покосившейся, но довольно большой избы. Тут бурелом казался просто непроходимым, а след тянулся как раз туда – вглубь.

Малинник пополам с крапивой и лопухами, казавшийся сплошной, глухой стеной, хранил полумрак. Торчали хворостины, обломанные ветром с сосен, растущих неподалеку. Санька выхватила одну из них и ринулась по следу тачки, с треском расширяя себе заметную прореху в частоколе лопуха и малиновых веток. Нюта не отставала. Полоса бурелома оказалась не широкой и вполне проходимой.

Заросли быстро закончились, и они вышли почти к самому дому со стороны огорода. Никакого огорода, конечно, не было, все поросло лебедой и осотом. Торчали колья старого, развалившегося забора. А рядом с ним лежала перевернутая кверху колесами знакомая тележка.

Санька подошла, перевернула тачку, поставила на колеса и… обмерла. Под тачкой зияла черная дыра старого сгнившего колодца… В глубине ничего не было видно. И в этой черноте тишина стояла полная.

Санька попятилась. Запутавшись в мокрице, плюхнулась на землю и все продолжала испуганно отползать. Нюта удивленно смотрела на Саньку, и тревога ее перерастала в страх. Она наклонилась к Саньке, прошептала:

– Чего там? Пименовна?

– Н-н-нет… К-к-к-олодец…

– Мамочки-и-и-и… – запричитала Нютка. Санька ей подвывала.



Наревевшись, они еще долго чего-то ждали. Надеялись – может, бабка куда в кусты закатилась, как Нютка в овраг. Вот-вот зашебуршит, голос подаст… Медленно, будто опоенные дурманом, обошли вокруг. Снова чего-то ждали, прислушивались…

Не дождались.

Санька вспомнила малину, лесника… урядника… Покосилась на Нютку. У той глаз посинел и заплыл. Санька встала, обняла подружку за плечи и повела ее к лесу, минуя деревню.

Солнце поднялось высоко. Где-то неподалеку послышалось мычание коров, щелчки бича. Деревенское стадо…

– Я не могу идти, – Нюта опустилась на траву и закрыла лицо ладонями.

– Ну, давай передохнем маленько, – легко согласилась Санька и опустилась рядом.

– Нет, не передохнем, а пойдем в дом, где ночевали!.. Она же ждет нас, ты понимаешь?!.

– И что мы ей скажем?.. «Извините, мы вашу повитуху, последнюю вашу надежду, в колодце утопили»? Так, да?!.

– Замолчи!.. Ты что, совсем не понимаешь, что ей сейчас некому помочь?..

Они помолчали. Каждая думала о своем, и обе думали об одном и том же.

– Хорошо! Но вместе мы не пойдем. Я пойду одна. А ты… вроде как… с Пименовной попозже… подойдешь… Разведаю, что и как. А там уж видно будет… Сиди здесь и жди меня. Никуда не уходи, поняла?

– Да, – глухо ответила Нюта и снова закрыла лицо ладонями.



…Санька подошла к дому, нервно озираясь. Во двор не пошла, решила сначала посмотреть в окно. Прокравшись тихо к палисаднику, медленно и осторожно, чтобы не скрипнула, открыла калитку, взобралась на завалинку. Вглядываясь в глубину окна сквозь пыльный налет, она готовилась увидеть самое страшное: без помощи и поддержки, бедная женщина закончила свои дни в страданиях и муках, так и не родив.

Но первое, кого она увидела, это высоченный бородатый, черноволосый мужик, стоящий посреди горницы, где они вечеряли с Нютой. Санька в испуге отпрянула, приняв его поначалу за лесничего.

Мужик стоял, вглядываясь в дверной проем, ведущий в комнату, где спала хозяйка. Санька подумала, что там сейчас, может быть, продолжает мучиться та, что приютила их на свою голову. Так ли это, она проверить не могла. Окна спальни выходили на зады. Чтобы туда попасть, надо было пройти через двор. Мужик обязательно услышал бы стук ворот. Поэтому Санька присела на завалинку и решила переждать немного. Укрытая палисадником и рябиной от дороги, она тихонько прислушивалась к дому, как к большому живому существу. Снова взобралась ногами на завалинку и потянулась к окну…

Из задней комнаты вышла немолодая, но быстрая в движениях женщина в белом платке, крепко стянутом на затылке и низко надвинутом на лоб. В руках у неё был тряпичный сверток. Она показала его мужику и вроде как предлагала взять этот сверток. Но мужик перекрестился и ринулся в комнату, из которой вынесли сверток. Немного погодя он вышел оттуда и взял его из рук женщины. Потом долго и недоверчиво всматривался в тряпичные складки, будто разглядывал там что-то дивное. Он поворачивал свою бородатую растрепанную голову то так, то этак, словно дворовый пес, рассматривающий ползущего по траве жука.

Мужик оторвался от свертка и поднял лицо к женщине, подавшей его. Та все это время со снисходительной улыбкой наблюдала за ним. Они о чем-то заговорили, и Санька присела, чтобы ненароком не выдать своего присутствия и неблагородного занятия.

«Так-так-так, – рассуждала Санька, сидя под окном. – Видать, хозяин-таки успел. Привез повитуху из города. Ну, и Слава Тебе, Господи! Хоть еще этих-то грехов не взяли на душу. Спасибо Тебе, Господи!», – и мелко закрестившись, Санька выбралась из палисадника, обошла дом так, чтобы ее не было видно из окна, в которое она только что заглядывала, и побежала к лесу. Так хотелось Нютку обрадовать. Ну, хоть немного.



Вдруг Санька резко повернула вдоль улицы, в сторону злополучной избы на два окошка возле трех берез, росших из одного корня. Зачем она это сделала, Санька ни тогда, ни после, не могла объяснить даже самой себе. Как в тумане пробежав почти полдороги, она остановилась, словно очнулась: «Куда это я? Зачем? Не дай Бог увидят…». Но глубоко внутри вкрадчивый голос нашептывал: «А вдруг Пименовна… уже дома? Сидит себе, шерсть сматывает да посмеивается над вами? А вы от людей прячетесь, как оборотни…». И этот голос манил ее… манил туда, в дом, рядом с которым росли три березы из одного корня…



Вдруг что-то черное на ровном зеленом царапнуло глаза. Санька остановилась. Сердце, то ли от страха, то ли от неожиданности, заколотилось так, будто встретила живого свидетеля их нечаянного преступления. Она медленно осмотрелась. Нет. Никого. У дороги на зеленой обочине лежал короб Пименовны. Похолодевшими руками Санька подняла короб, снова огляделась и, как сумасшедшая, понеслась в сторону леса, где ее ждала Нюта.

«Вот еще только этого не хватало… Еще Нютка давай, запропастись куда-нибудь и полным-полна коробушка нежданных напастей… Куда ее понесла нелегкая? Ведь говорила же: «Сиди здесь, никуда не ходи, жди меня». Нет!.. Ищи ее теперь … М-м-м-ы-х-х!.. И не позвать даже… ».

Санька металась взглядом по кустам, зарослям травы, потемневшим пням, надеясь углядеть Нюткину засаду, и мысленно ругала подружку за то, что та так добротно спряталась. В сердцах она плюхнулась на ближайший пень и грохнула оземь свою находку.

– Ой! Ты чего? – вылезла заспанная Нюта из-под огромного лопуха, росшего неподалеку.

– Это ты «чего?», – хотела расшуметься Санька, да передумала. Ну, чем она, дурочка, виновата, что заснула? Да и не след себя обнаруживать.

– Заснула, – вяло оправдывалась Нютка, – сама не помню, как. Это что у тебя?

– Короб Пименовны!.. Прямо на дороге валялся. Я его подобрала, чтобы в глаза не отсвечивал…

– А там что?

– Не знаю, не заглядывала.

– Так давай заглянем?..



Узелок со стиранными тряпицами.., щипцы какие-то чудные.., бутылочки со снадобьями, пучок сухой травы с терпким, горьким запахом… Кажется, все содержимое короба перекочевало на пенек. Остался на дне темный цветастый платок, завязанный в узел. Санька достала его, положила на колени и развязала. Нюта, затаив дыхание, наблюдала.

Осторожно расправив концы платка, Санька замерла. В узелке оказались небольшая иконка и прозрачный камень, оплетенный желтой металлической проволокой, закрепленной на толстом колечке. Иконка Богородицы была необычной. Никогда еще не доводилось девочкам видеть такую. Младенец на всех виденных ими иконах был степенный, смирный. А этот будто прыгал на руках у Матери, резвился. Санька с Нютой переглянулись и невольно заулыбались.

Санька рассказала Нюте все, что видела в доме. Посидели в задумчивости. Потом аккуратно сложили все обратно в короб. Все… кроме последнего узелка.

Иконку и камень они решили забрать с собой. Ну, негоже бросать икону в лесу. А камень … просто прозрачный камешек в красивой оплётке. Кому он теперь нужен?.. Да и зачем он Пименовне был нужен – тоже непонятно. На память, что ли, хранила. Теперь все равно не узнаешь.



Посидели еще немного, молча глядя перед собой.

– Домой надо, – как бы сама себе сказала Санька.

– Ага. Пошли… – глухо ответила Нюта.

Они встали и медленно, устало пошли вглубь леса. В ту сторону, где, они уверены, был дом. Вышли на ту самую дорогу, по которой еще два дня назад катили в неизвестность. Теперь шли, молча, не глядя друг на друга.

Сумерки подступили незаметно. Вот только что был виден каждый листик на придорожных цветах, каждый изгиб, каждый лепесток вместе со всеми мошками и бабочками. И вдруг словно кто-то, завершая картину, провел широкой мокрой кистью, чтобы вся картина слилась в единое неразрывное целое, в монолит, где детали уже почти не видны.

Девчонки шли, напряженно вглядываясь в окружающий лес. А в нем темнело очень быстро. Солнце, светившее низко сквозь путаницу ветвей, казалось, с каждой минутой запутывалось всё основательней, пока, наконец, не погасло совсем. Вместе с наступающей темнотой росла и тревога.

– Нюта, погоди.

– Что? Мы заблудились, да?

– Нет. Погоди. Надо осмотреться. Мне сдается, где-то здесь кривая сосна – старушечья рука. Надо найти её. С неё и дом увидим. Пошли.

Санька свернула в лес и пошла, разводя ветки и вглядываясь в кроны. Наконец она радостно закричала:

– Вон она. Нюта, нашла. Давай сюда бегом.

Нюта вроде прибавила шагу, но мрак отнимал дорогу, поэтому идти пришлось на ощупь, какое там бегом!

Сосна тонула в темноте, и Нюта не поняла, как Санька определила, что это именно та сосна. По запаху, что ли? Но когда, запрокинув голову, она глянула в небо, сама убедилась: вот они – пять растопыренных пальцев– веток на фоне темно-синего звёздного неба… Один из них – указательный – словно грозил ему… Или показывал на него…

Всё вокруг было устлано мелкими хвойными сухими ветками. Санька уселась под деревом. Она сняла платок, постелила его на хвойную подушку, улеглась, свернувшись калачиком. Нюта тоже стянула с головы косынку и постелила рядом с Санькой.

– Придется здесь ночевать. Если даже и влезешь на сосну, всё равно вокруг тьма, ничего не увидим. Садись ближе. Так теплее будет.

– А медведь не придет? Или волк? Или ещё кто, похуже…

– Кто же это?

– Лесничий с урядником!

– Мне Крёстная рассказывала, что во всем лесу нет места спокойнее, чем под этой сосной. Говорила, заговорённое место. А кто здесь ночует, тому сны вещие снятся про будущее. Так что не бойся ничего. Спи, – зевая, сказала Санька. Нюта легла рядом. Крепко обнявшись, они заснули тревожным сном, вздрагивая и просыпаясь то и дело.



До самой ранней зари Саньке снился большой чан с рыбами всех видов, размеров и расцветок. Она всё старалась поймать хоть одну. Но рыбки, вёрткие и скользкие, словно просачивались сквозь пальцы. В какой-то момент вода в чане потемнела, подернулась мутью. Санька перестала видеть рыб. Только волны на поверхности говорили о том, что они всё ещё там. И Санька забеспокоилась: не погибли бы. Схватила огромную зеленую ветку и начала ею мешать в чане. Вода понемногу просветлела. Саньке стало радостно до слёз. Так она и проснулась, всхлипывая и улыбаясь. Лежала с закрытыми глазами и по теплому дыханию понимала: рядом спит Нюта, которая в это же время видела свой сон. Как она, уже взрослая, в невероятно красивом белом платье, похожем на свадебное, едет совершенно одна в гремящем, почти пустом трамвае.

Однажды в Москве они с отцом ехали на трамвае в гости к известному московскому минерологу. Вагон почему-то назывался Букашкой. Яркое солнце за окнами трамвая, улыбчивые пассажиры, теплая папина рука… Когда эта картинка всплывала в памяти Нюты, она чувствовала себя счастливой. И теперь ей снился тот самый вагон – Букашка. Она сидит впереди, сразу за кабиной вагоновожатого. А на другой стороне, держась за поручни, стоит человек в пальто с высоко поднятым воротником. Нюта поворачивается, чтобы разглядеть пассажира, но человек опускает ниже голову и прикрывается воротником. Нюте становится страшно. Откуда-то веет холодом, да так, что у неё зуб на зуб не попадает. Она заглядывает в кабину водителя, хочет попросить остановить трамвай, и видит, что там никого нет.

Открыв глаза, она видит в густых предутренних сумерках лицо Саньки. Близко – близко.

– Вставай, а то замерзнем насмерть. Давай-давай.

Санька вытащила Нюту из-под сосны на крохотную полянку и затормошила. Пока они дурачились, в лесу заметно просветлело. Санька повязала платок и решительно стала взбираться на… ель, растущую рядом с приметной сосной. Слишком высоко были её ветки – девчонкам не достать, даже если бы встали друг на дружку. А с соседней ели легко можно было перебраться на кривую сосну.

Пока Санька взбиралась, Нюта снизу нетерпеливо спрашивала:

– Ну, что там? Видно дом?

Санька долго не отвечала. Вглядывалась в казавшуюся непролазной тайгу, накрытую сверху серым пуховым одеялом тумана. В этом тумане вдруг стали просматриваться прорехи, которые с каждой минутой предутренний ветер делал всё шире. В эти прорехи Санька увидела несколько крыш в небольшом отдалении друг от друга и по ним узнала заимки: свою и митринскую.



…Света в окнах не было. Митринская заимка стояла в плотном рассветном тумане. Валившиеся с ног от усталости и голода девчонки ощупью добрели до завалинки и сели.

– Спит бабка… Разбудим – напугаем, – Санька поднялась, продвигаясь вдоль забора, дошла до ворот, нащупала специальный паз, в котором был хвост железного засова и потянула его. Нюта толкнула ворота, стараясь не шуметь, что было совсем не просто. Они наконец-то добрались до сеновала.

Зарывшись в сухое, душистое сено, путешественницы заснули так крепко, что ни начавшийся дождь, стучащий по крыше, ни разговоры во дворе поутру их не разбудили и даже ничуть не потревожили сон.

День был пасмурным, прохладным. Часам к десяти девчонки, поеживаясь, поднялись и стали прислушиваться. В доме, казалось, было тихо.

– Есть хочу – умираю. А ты? – спросила Санька Нюту.

– И я, – отвечала та, протирая глаза и выбирая из волос соломинки.

– Пошли в избу.

Еще в сенях их накрыл запах знаменитых пирогов с капустой, какие пекла только бабка Федосья. Только она добавляла в них смесь из сухого смородинового листа, тмина и еще чего-то пряного, неуловимо знакомого, но чего? – бабка никому не рассказывала.

Девчонки вошли в избу. Никого. На кухонном столе лежал укрытый рушниками огромный пирог. В печи за заслонкой стоял чугунок с топленым молоком. Нарезав пирога, налив по кружке молока, Санька с Нютой только-только было откусили по кусочку, отпили по глоточку, как в сенях кто-то зашаркал, закашлял, и на пороге возникла сама Федосья. Они уставились друг на друга ошарашенно, бабка – занеся ногу над порогом, девчонки – с пирогом, застывшим на полдороге ко рту.

– Батюшки-светы!!! Их который день по лесу девять мужуков с ружжами ищут, баграми по реке шарют!!! Мать твоя, – она обернулась к Саньке, – лежит лицом к стенке, ни с кем не разговаривает. А за тебя, – обернулась к Нюте, – я сама к страшной каре перед отцом твоим готовлюсь! А они, на вот! Пирогами потчуются! И где ж вы столько пропадали, бродяжки? Аль заплутали где?.. Да чё молчите-то? Язви вас, наделали переполоху и молчат! Где шатались? Отвечайте, – взвизгнула бабка Федосья.

Девчонки положили недоеденные пироги, поставили кружки и обе в голос зарыдали. Без страха быть услышанными, жалеючи себя за все, что с ними приключилось, они рыдали с таким упоением, так всхлипывали, что бабка перепугалась, как бы с ними родимчик не приключился.

– Ладно, ладно! Будет причитать-то… Хватит, говорю, уймитесь. На вот, – она подала Саньке рушник, – утрись.

Та утерлась и сунула полотенце Нютке, которая тоже принялась растирать мокроту по зареванному лицу. Утерлись и затихли, как по команде. Посидели, молча, собираясь с мыслью, и рассказали все: про лесничего, про урядника, про деда, который бежать надоумил, про дом, в котором заночевали, и про роженицу… А вот про Пименовну – не сговариваясь – ни гу-гу.

– Вот… Пока мы по деревне бегали, подмогу искали, ейный муж вернулся и повитуху с собой привез… Все у них сладилось… Младенчик народился, – закончила Санька их общий рассказ.

– Кто же? Парень али девка? – спросила бабка Дося.

– Парень, – не моргнув глазом, твердо соврала Санька.

Нюта вопросительно уставилась на неё. Санька сделала вид, что ничего не заметила.

– Ну, и Слава тебе, Господи! – перекрестилась бабка на иконы в углу, – и за младенчика, и за то, что домой вернулись целы… А с лесничим придется потолковать Степану Афанасьевичу, дяде твоему, – обращаясь к Нюте, сказала старушка, – что еще за оказия – девок хватать, незнамо чьих, и тащить незнамо куда?.. Он что, разбойник какой?..




Исповедь




… Прошло три года. Санька, после того, как Нюта уехала с отцом в Москву, затосковала. Писала ей письма, посылала приветы с Митриными. И сама получала длинные подробные рассказы о житье-бытье подруги, но тоска не отпускала.

Работа по хозяйству времени почти не оставляла, но все, о чем Санька не успевала подумать днем, приходило к ней по ночам, во снах. Снился тот злополучный колодец на задворках деревенского дома, где так страшно и неожиданно закончила свои дни старая повитуха. Снилась и сама Пименовна: сидела, бормотала себе под нос молитву и сматывала в клубок желтоватую овечью шерсть. Однажды, казалось бы, старая, полубезумная, вдруг подняла на нее ясные молодые глаза и чистым внятным голосом сказала: "Пойди к батюшке. Пойди… про младенчика узнай…". Санька очнулась с сильным сердцебиением и твердым намерением пойти в церковь.

"Но откуда ж священник может знать про младенчика?» – думала Санька, проснувшись. Расчесывая волосы и заплетая косу, она все рассуждала: «Деревня-то верстах в пятидесяти, а то и более. У них там ближе церковь должна быть. А если бы она, – Санька не знала, как назвать ту деревенскую бабу, которую приспичило рожать в такой неподходящий для них момент, – и приходила в нашу церковь, и даже, может быть, младенца крестила, что ж, батюшка про всех должен знать, что ли, как они на свет появились?..». И все же решила: «Надо идти".

Чуть не две недели Санька ходила в церковь то к вечерне, то к утрене. Шла к первому часу в надежде, что батюшка до службы найдет время выслушать ее, и к четвертому, думая, что он, отведя короткую службу, освободится и можно будет поговорить. На исповеди в воскресенье было столько народу, что о продолжительных беседах не могло быть и речи.

На вопрос батюшки: "Грешна ли, дочь моя?" пролепетала:

– Грешна, честный отче.

– В чем грешна?

– В унынии, малодушии, нетерпении, ропоте, отчаянии в спасении, в потере надежды на милосердие Божие, – зачастила она.

– Эк, куда хватила, – проворчал отец Василий, покрывая Санькину голову епитрахилью. "Господь и Бог наш Иисус Христос благодатию и щедротами Своего человеколюбия да простит ти, чадо Александра, вся согрешения твоя: и аз, недостойный иерей, властию Его, мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь"…

Мысль о разговоре со священником, особенно после того, как сама Пименовна пришла во сне и велела сделать это, мучила Саньку постоянно. Она все время находила повод пройти мимо церкви в расчете на встречу с отцом Василием, когда тот пойдет со службы домой. В пятницу ближе к вечеру она уже не просто шла мимо церкви, как делала это обычно, а стояла неподалеку, в зарослях акации. И вдруг увидела устремившегося куда-то священника. Санька выскочила ему наперерез:

– Отец Василий, поговорите со мной.

– О чем же? – приостановился священник.

– Об очень серьезном… Очень…

–То-то я смотрю, ты уж который день кругами ходишь… Видать, и впрямь, безотлагательно. Ну, пойдем… ко мне, – и заспешил в сторону своего дома. Батюшка жил с матушкой и двумя детьми в небольшом скромном домике недалеко от церкви.

Отец Василий отворил ворота и, пропуская вперед Саньку, сказал:

– Проходи. Матушка с детками в церкви. Скоро придет – пообедаем. А пока садись вот здесь, – он указал на маленький деревянный диванчик под пестрым ситцевым чехлом, стоящий справа от двери. – Рассказывай.



Санька начала с того дня, когда их с Нютой бабка Федосья по малину отпустила. Пока она рассказывала, отец Василий вымыл руки под рукомойником у самого входа, дрова, лежавшие у печки, аккуратно сложил внутрь. Был озабочен домашними хлопотами. Но постепенно все заботы как-то отошли в сторону и батюшка сел у стола, положив руки перед собой…

– Не хотели мы. Само как-то вышло… Да и она уж совсем плохая была. Так и так померла бы не летом, так осенью, – закончила свой рассказ Санька.

– Не нам решать – когда и как человеку уходить. Богу! – резко заметил батюшка. – А то, что она, говоришь, плоха была… Старый человек, как созревший плод, всю мудрость мира в себе скопивший, уходит к Богу и уносит накопленное. Не бесследно. Словно доброе семя, тот плод прорастет добрыми ростками… Если Бог даст… Встреча с таким зрелым человеком благотворна для юной души. И не важно – родственник он ей или вовсе незнакомый человек. В каждом есть то, что ни в каких книгах и трактатах не почерпнешь. И эти крупицы – самое ценное, что остается нам в наследство от ушедшего, – батюшка говорил тихо, задумчиво, будто сам с собой рассуждал, – Вот Прасковья Пименовна! Сколько через ее руки в этот мир народу пришло? Мыслишь?.. И только она знала, как это было. Потом этих подросших младенчиков она встречала, видела их взрослыми. Знала про них многое: кто выжил, стал пригожим и богатым, а кто – хворым или вовсе не выжил. И Бог ей показал – отчего это… Она ведь на тех, кого приняла, все отметинки знала: вот парень как-то бочком ходит и все голову к правому плечу клонит. С чего бы это? А он вот так уже во чреве матери свернулся, так и родился. Роды тяжелые были, но, Слава Богу, и мать жива, и дитё… Правда, мать с тех пор поясницей мается…

Или вот красавица идет, а над левой бровью чуть заметный шрам, будто кошка царапнула. Когда она родилась, сильно верткая была, так в руках извивалась, что бабка её чуть не уронила, вовремя таз с теплой водой поднесли – пустила ее туда, как рыбку. Правда, задела малость о край бровкой-то… Оно ведь как? У младенчика с зернышко – у взрослого с пятак отметины получаются.

– Откуда ж вы все это знаете?..

– А ты приглядись… да поразмысли.

Санька моргала глазами, оглядывая отца Василия… А она-то думала, что он так вот, бочком ходит и голову набок клонит исключительно из деликатности душевной.

– А – а – а…

– А про девушку-красавицу она мне сама рассказывала.

– Так вы чё, знали её, что ли?

– Ну, так ты поняла ведь, что и у моей матушки она роды принимала. Правда, тогда она моложе была годков так на сорок. В те поры и в нашу церковь частенько наведывалась. В каждый праздник. Когда уж совсем ходить ей стало тяжело – я сам к ней выбирался. Бывало, вызовут в Зарянку на отпевание, либо на освещение дома – так я после дел своих обязательно к ней загляну, свечек отнесу, водички святой. Мы с ней много о чем говорили…



Санька тяжело вздохнула. Стало быть, деревня Зарянкой называлась?.. А Пименовну, оказывается, Прасковьей звали! Пришла к батюшке душу облегчить, называется. Вышло все наоборот: чувство вины разрасталось с каждым словом отца Василия, сказанным тихим, кротким, совсем не осуждающим голосом. Он светло, по-родственному, вспоминал Пименовну. И от этого Саньке становилось ещё горше. Слезы покатились по щекам, она вытирала их уголком летней головной косынки – белой, с голубыми завитушками по краю.

– За что ж Господь попустил ей такой смертью умереть?.. Столько добра людям сделала…

– У каждого свой ответ перед Богом. Не нашего ума дело – почему да зачем… Было дело – не только младенчиков принимала, но и убирала… Вот и смерть от детских рук приняла. Её грех – ей и ответ держать… А ты поплачь… да пойди в храм – помолись. И свечку поставь за упокой души ее – труженицы… Ну, а что так вышло – не твоя… не ваша вина.

– Зато наша вина… – несмело залепетала Санька.

– В чем?

Санька, молча, протянула батюшке тот самый узелок, который они с Нюткой нашли на дне пименовского короба.



Отец Василий недоверчиво посмотрел на Саньку, взял протянутый сверток, подержал в руках, будто взвешивая. Потом положил его на стол, присел рядом и, осторожно развязал узлы.

– Пресвятая Дева, Мати Господа нашего Иисуса Христа, помилуй нас… "Взыграние младенца", – крестясь, тихо сказал священник.

– Чего?

– Икона называется "Взыграние младенца"… Пименовна всегда ее с собой носила, когда к роженице шла. И перед родами молебен с акафистами Божией Матери в честь Ее икон "Взыграние младенца" и "В родах помощница" заказывала. Роды – дело божье, и носить дитя под сердцем надо с молитвою. Господь внутри будущей матери творит душу и тело человека, и потому ей во время беременности надо блюсти себя и душу свою с особым благочестием и молитвою. Тогда все чувства, мысли, поступки, все лучшее от матери непременно передадутся малышу. Господь милостиво посылает помощь всем нам. И эту икону послал в помощь роженицам. Как она к вам попала?



Санька, опухшая и красная от слез, принялась рассказывать про то, как нашли короб и перебирали его содержимое, как решили оставить себе только этот узелок. Камень увезла с собой Нюта. А Саньке иконка осталась. Но так она ею тяготилась, так страшилась, что Богородица накажет! Потому решила непременно отдать её батюшке.

– Примите икону в храм – предложила она.

– Нет. Себе оставь. Считай, тебе ее Пименовна подарила. Зачем-то так Господу надо было.

– Мне-то чего делать? – со вздохом спросила Санька.

Отец Василий молчал, будто не слышал вопроса. Санька вздохнула, думая, что, наверное, пора уходить. Пошевелилась на уютном диванчике, разворачиваясь к двери и готовясь встать.

– …Жить, – вновь услышала она голос священника, – И думать… думать – как жить! Чтобы впредь не повторилось такое. И как грех искупить… По-настоящему.

– И как же?.. Чем искупать буду?

– Трудом, милая, трудом и молитвой.

– И так с утра до ночи крутимся по хозяйству. Семья-то не маленькая.

– Не об этом труде я тебе говорю, а об этом, – показал отец Василий глазами на иконы и мерцающую под ними лампаду. – Проси наставления, вразумления. Откроется, коли от души молиться будешь. Ступай.

Зареванная, но умиротворенная пришла Санька домой. Села на приступок, привалилась спиной к теплой печной стенке и замерла – будто заснула. Тишина. Никого в избе. Только ходики отстукивали минуты. Санька пошла взглянуть, который час. И, надвинув платок на самые брови, встала у икон в горнице.



Отец с Алексеем всё ещё были на дальних покосах – ворошили сено. Ушли затемно пешком, потому что ещё в прошлом сентябре брата Володю забрали на германскую войну вместе с единственной чеверёвской лошадью Цыганкой. И на неё повестка пришла. Ушел ратником старший брат, оставив на родителей жену свою и двоих детишек. Алёшу училище спасло. Теперь вот приходилось везде поспевать на своих ногах. Либо оказии дожидаться.

Мама ушла к Крёстной, та просила её с шитьем помочь. В избе было покойно и тихо. В одиночестве Санька долго, истово, горячо, со слезами молилась и вдруг решила – ей непременно тоже надо стать повитухой и с Божьей помощью и заступничеством Богородицы принимать младенцев, как это делала Пименовна… Вернее, Прасковья Пименовна.



Разговор с родителями о том, чтобы её отправили в город на курсы акушерок, Санька всё откладывала. Не знала, с чего начать, как объяснить им свое решение. Только с Липой Митриной парой слов обмолвилась. Та прямо обомлела:

– И не страшно тебе? Там шибко ответственно. Младенчики помрут, ты виноватая будешь. И на вид работа не из приятных. Противно ведь каждый день всё это видеть. Я вон у нашей Найды видала раз, как щенята шли – так меня стошнило и дня два мутило… Хотя щеночки хорошенькие были. Раздали всех.

– А младенчики, скажешь, не хорошенькие? Ещё какие хорошенькие! Да и выбора у меня теперь нету.

– Ой, так уж и нету?

– Нету, говорю!

– Ну, ступай, коли уж так решила.

– Боюсь, отец денег не даст на учёбу. Алёше ещё год учиться. А двоих ему не потянуть.

– Ты спрашивала? Нет? А вдруг потянет?

– Боюсь.

– Кого? Надо всё-таки насмелиться. Наш тоже сперва пошумит, поартачится, а потом, как миленький, соглашается с мамой. Уж она у нас боец. А ваша послабей будет.

– Может и послабей, но коли она скажет своё слово, отец тогда уж не отопрётся.

– Так ты и начни тогда с маменьки. Она твою сторону примет и всё – дело решенное.

Санька согласилась.



Осень стояла в тот год теплая, тихая, безветренная. Листва на деревьях только желтела да краснела, никуда не улетала. Такая божья благодать. Огороды убирали слаженно. Картошку, морковь, свеклу, лук раскладывали на перекопанном поле на просушку, потом опускали в подпол. Перед тем, как уложить – сортировали. Покрупнее да поровнее – на еду, помельче – скотине, а совсем мелкая – на рассаду.



За этой сортировкой у Саньки и было время поговорить с мамой. Историю про их приключения знала вся семья. Не знали только главного – чем всё закончилось. По рассказам девчонок выходило, что Пименовна так утряслась дорогой, что и помочь-то не смогла, больно уж ветхая была. Кто такая Пименовна – мама знала прекрасно. Знала даже нескольких женщин, у которых Пименовна принимала роды. Поэтому Санька не стала ходить вокруг да около, а прямо заявила:

– Мам, я повитухой хочу стать.

– И чего так вдруг-то?

– Да ничего не вдруг. Я уж давно думала. Вот про ту женщину, помнишь, когда мы с Нютой в лесу плутали? Так ведь ей повезло. А не появись та, городская повитуха, да Пименовна не помогла, чё ей делать-то было? Помирать? Буду повитухой. По-нынешнему – акушеркой. И курсы такие у нас при больнице есть. Только надо заплатить.

Мама, молча, раскидывала клубни по ведрам. Санька ждала ответа, тоже не переставая работать.

– Не знаю, что и сказать. Тяжко ведь будет. Намучаешься.

– Не намучаюсь. Это кто из под палки чем занимается – мучается. А я добровольно. Я сама хочу.

– Что же? Хочешь, значит, так тому и быть. Надо отца уговаривать. Он может на дыбки встать. Поговорю…

Санька ждала бури отцовской, сопротивления, грозы. Но ничего не произошло. Отец молчал, будто ничего и не знал. Санька расслабилась.

– В воскресенье поедем на ярмонку, купим тебе отрезов на драповик, на юбку, пару отрезов на платье, да на бельё. Скоро уж шешнадцать годов будет, барышня. Из старых одёжек повырастала. Новые справлять будем, – сказал отец за ужином.

У Саньки сердце вспрыгнуло чуть не до макушки и затрепыхалось от радости и волнения. Сидеть за столом она уже не могла. Еле дождалась конца ужина, быстренько убрала со стола посуду, перемыла её и потихоньку, чтобы мама не заметила и не задала новой работы, вышла в сени и полетела огородами к Митриным, с Липой перетолковать. Может, и посоветоваться. Ей казалось, что если она сейчас с кем-нибудь не поговорит – она просто лопнет от переполнявших её чувств.

Липа от услышанного тоже взволновалась. И все переспрашивала:

– Драповик-то пальто, али жакетку? (драповик – драповая верхняя одежда, диалект)

– Ничего я не знаю, Липа. Отец сказал – драповик. А какой – про то ничего не сказал. По мне, так жакеткой даже лучше. Новую юбку виднее будет. Ну, если и пальто – тоже не плохо. Лип, пойдешь с нами на ярмарку?



– Если мама отпустит, пойду с превеликим удовольствием.

До зимы одежду справили: и пальто драповое, и две юбки – шотландку и черную габардиновую с шелковой тесьмой по низу, и две нарядные блузки – ситцевую, в незабудках и шелковую, цвета топленого молока. Да ещё пару белья из чистого льна. Шаль купили павловскую, красоты невозможной. В ней Санька была похожа на взрослую купчиху. Поэтому носить платок не собиралась. Но сам платок был чудо как хорош!

Липа всё на себя примеряла, ахая и охая. Без умолку хвалила наряды и приговаривала:

– Я тоже такое хочу. А это сколько встало?… Ой, я тоже такое хочу.

Потом вдруг сделала загадочное лицо и почти шёпотом заявила:

– Санька, не иначе тебя замуж выдавать собрались. Куда такую прорву одёжи?

Саньке от этого вопроса сделалось дурно. Она даже и не думала о таком повороте. Какое замужество, когда она кроме Липиного брата Артемия, и парней-то никаких не знала. Уличные не в счёт, поскольку представлять их в роли мужа – и смешно, и грешно… Ещё были однокашники Алёши, но это серьезные молодые люди, считавшие ниже своего студенческого достоинства «вожгаться с мелюзгой». Да и вообще Саньке до сих пор мысль о замужестве в голову не приходила. Жизнь её была так наполнена событиями, повседневными заботами и заселена знакомыми и незнакомыми людьми, животными домашними и лесными, что, казалось, лишнего места ещё для кого-то или чего-то уже не оставалось.

«А вдруг правда? Неужели отец, действительно, приметил кого-то и собирается спровадить меня к нему?!». Санька потеряла покой. День и ночь она думала об этом. Стала тревожной. По ночам без конца вставала, ходила то на двор, то воды попить. Мама уже заволновалась, остановила её, когда Санька чуть не в седьмой раз шла к кадке с водой:

– Здорова ли?

– Чё мне будет-то? – с напускным равнодушием ответила она.

– Тогда чего не спишь?

– Не знаю. Не спится и всё.

Рассказывать маме о своих страхах Саньке было стыдно. И сколько бы пришлось ей так мучиться, неизвестно, но в субботу за ужином отец, глядя в сторону, объявил:

– Завтра к обеду гостей ждите. Санька, чтоб в обновках была, сваты придут.

Санька обомлела: Так и есть!..

Посмотрела на мать: знала? Та опустила голову, прикрыв рот концом головной косынки. «Знала! И молчала. Что ж они творят?..». Санька вскочила и стремительно вышла из горницы. В дальней комнате бросилась на кровать, зарылась в белоснежные, накрахмаленные подушки и зарыдала.



Наревевшись, сама не заметила, как уснула. Проснулась от того, что кто-то гладил её по голове. Она всё так же лежала лицом в подушки. Чтобы дышать, повернулась щекой. Так и спала. Теперь пришлось повернуть голову в другую сторону, чтобы увидеть, кто пришел её утешать.

Отец гладил её по голове своей шершавой рабочей рукой, больно цепляя волосы. Санька поднялась, поправила юбку, села, сложив руки на коленях.

– Чего реветь-то? Дело обнакновенное. Чё, мы, што ль придумали? Нет. Жисть так устроена. Тебе шешнадцать будет зимой. Самый возраст.

– Кто он?

– Жених-то? Парень, стал быть.

– Ясно, что не девка… Кто таков? Чем занимается?..

– Ты не больно-то отца понукай. Ясно ей, едрить… Саманов Андрей… У них с отцом санная мастерская. И отец, и он – санных дел мастера. Хорошие мастера. Уважаемые…

– Так ему уж за двадцать пять будет! Или того больше!

– Двадцать семь. И что с того?..

– Не пойду за этого перестарка! Хоть чё делайте, не пойду!

Санька, встрепанная после рёву и сна, опять сорвалась с места. Пометалась по избе, не зная, куда кинуться. Потом схватила старую мамину пуховую шаль и убежала в баню.

Солнце село, стерев все дневные краски. Только и остались темное небо да белый снег. В бане Санька ощупью нашла огарок и огниво. Затеплив свечу, пошла в предбанник, в углу нашла бутылочку с керосином, вернулась, уложила в печь дрова, плеснула на них керосина и запалила от свечи.



«Видать, не отвертеться мне», – думала Санька, глядя, как пламя с треском ощупывает дрова, черными завитками скручивая все мелкие щепочки и веточки, пропитывая желтые поленья красно-оранжевым сиянием. Зрелище успокаивало и располагало к неспешному размышлению. «А коли так, чего ерепениться? Может, он и ничего. Раз мастер, стало быть, не дурак. С виду тоже ничего. Я его как-то на Пасху в Церкви видала. Высокий, черноволосый, востроглазый. И одет по-городскому. Мать у него, говорили, давно умерла, ему лет семь было. Отец с той поры так и не женился. Живут вдвоем… Небось, вдвоем и сватать придут… Эт чё, я там одна хозяйничать буду?.. А может, то и неплохо. Никто поучать не будет. А я сама много чего умею».

Санька вдруг размечталась о своей самостоятельной семейной жизни. Как она в доме уберёт, понавешает весёленьких ситцевых занавесок, наделает запасов, да хлебов напечёт – тут уж она отменная мастерица. «Они по саням, а я – по пирогам», – усмехнулась она. Ей полегчало. Не всё так страшно и плохо. Может, ничего? Может, обойдется… Может, ещё лучше лучшего будет.



Воскресный обед готовить начали ещё засветло. Пришла мамина Крёстная. Она хоть и стара была, но шустра по хозяйству, как мышиный хвост. Не успеешь оглянуться, а она уж везде побывала, всё проверила, всего попробовала, всем советы дала. Её белый платок с синими розочками мелькал то в избе, то во дворе, и везде слышался надтреснутый голос, скороговоркой дававший советы налево и направо.



Мама была другой – молчаливой, размеренной, и всё больше сама делала, чем других заставляла да поучала. Такой уж характер. С Крёстной совсем не схож, хотя Крёстная приходилась ей родной теткой. В своем темно-зелёном, почти чёрном платке, повязанном в «нахмурочку», мама больше походила на тень Крёстной, незаметно и тихо скользившую по дому.

Авдотья Савельевна Никифорова, в обиходе Крёстная, была родной сестрой Санькиной бабушки – Серафимы Савельевны. Правда, бабушки уже давно не было. Лет пятнадцать тому назад схоронили. Лошади корм задавала, влезла на сеновал, оттуда из мешка овёс сыпала в жёлоб. Как-то неловко там повернулась, оступилась, по тому же жёлобу прямо лошади под копыта и угодила. Та испугалась, вскинулась и со всей своей лошадиной силы встала бабушке на грудь. А Серафима Савельевна как раз поперёк того злосчастного жёлоба лежала. Ну, и сломала лошадь Карька бабушке и позвоночник, и кости в груди, одна из которых угодила в сердце.



Дед Николай Фёдорович тогда Карьку чуть не убил. Хоть и понимал, что лошадь не виновата. Но отдал её чуть не задаром в соседний уезд, лишь бы не видеть никогда больше. А через два года и сам помер в одночасье. Видать, крепко в нем печаль засела по жене его, Серафиме.

С тех пор за старшую в их родне была Крёстная. И по родству, и по-божески. Без неё ни одного большого дела не затевали. Потому она и пришла чуть не в четыре часа поутру. И всё в доме закрутилось. Квашню ставили, печи топили, мясо рубили, рыбу чистили, самовары раздували. Как с обедом часам к восьми отхлопотались, принялись за уборку. На днях уж и так всё перетрясли, перестирали, перемыли. Теперь последние приготовления остались. К десяти уж и стол в горнице был накрыт, и по всей избе соринки не найдешь.

Народ в доме был, но тишина повисла, будто и нет никого. Мама с Крестной в родительскую спальню ушли. Намаялись, передохнуть решили. Санька пошла к себе. Отец с Алешей во дворе прибирали. А Соня с мужем ближе к полудню прийти должны были.



Переполох в доме наделал шуму и по всей улице. У ворот сидели соседские бабы. Кто со службы шел из церкви – домой не спешили. Кто из своих дворов подтянулся. Стояли поблизости от чеверёвского дома, разговаривали. Детвора сновала меж взрослыми, дергая за полы своих родителей:

– Саньку сватать будут?

Взрослые шикали на них:

– Не вашего ума дело. А ну, марш отседова.

Те бежали со смехом, а через минуту опять кого-то трясли:

– Сватать – это чего? Пировать, значит?

Когда в улице появилась разодетая троица, шедшая чинно, несуетно, все затихли. Бабы аж прищурились – так хотелось жениха разглядеть. Он, по всему видать, посередине шествовал. Справа от него шел отец, Никифор Фадеич. Заметно постарше сына, но что-то схожее в облике их было. Слева шла статная женщина лет сорока пяти.

Уж как водится, досужие зеваки знали всё про всех. Судили – рядили, обсуждали, делились знанием сути.

– Что ж они, так пешком от самой Вещей и идут?

«Вещей» называли один из районов Асафьева. Казалось, коли район, так должен быть Вещим. Но называли именно «Вещая», по названию улицы. По той улице в давние времена уходили рекрута в царскую армию, и вести от них приходили той же улицей. Потому и прозвали её «Вещая», а по улице и весь район.

– Какое? На возке приехали в Широкую, к Антониде Самановой, тетке жениха. У неё тут свой дом, хоть она и у брата дольше живет, чем у себя. По хозяйству помогает. У них, вишь, хозяйки-то нету. Мать умерла, давненько. А сын не женатый.

– Сколько ж ему ноне?

– Дак к двадцати осьми дело идёт.

– И по сю пору не женат?! Что так? Аль изъян какой?

– Так кто ж его знает. Антонида с суседями на лавочке не перебирает. У кого ж узнать? Старший Саманов тоже не больно разговорчив. Может, чего не так. Может, привередничают, али ровню ищут побогаче.

– Чё ж Чеверёвы Саньку за перестарка отдают? Девка баская, работящая, смышленая. Нешто ей получше кого не нашлось?

– Так Татьяна, мать её, сказывала, упёрлась девка, говорит, в повитухи пойду. И никакие уговоры не помогают. Чё делать, и придумать не могли. Вот Василий и решил выдать Саньку замуж. Пусть, говорит, сперва сама родит, а потом другим помогает, коль охота останется. А готовых жениться сей час, кроме Саманова, нету. Кто учиться. Кто ещё годами не вышел.

– Так сама говоришь – богатые. Сани мастерят да починяют. Дом большой, хоть и не ухоженный. И копеечка копиться. Не продешевит Санька.

– Чё-то не глянется он мне.

– Да ты-то тут причём? Лишь бы Чеверёвым нравился.



Весь ход сватовства правила Антонида. Шутки-прибаутки про товар, про купца, про залетна молодца сказывала, а сама острым глазом на занавеску у печи поглядывала, где Санька спряталась. Место это меж стеной и печью Чеверёвы называли «проулочек», и от горницы его отделяла длинная ситцевая занавеска. За ней со стороны печи стоял приступок, а на противоположной стене рядком на деревянных штырях висели шубы, телогрейки, меховые безрукавки, в которых обычно отец с Алёшей ходили по хозяйству управляться. Санька уселась на приступок и в этой душной тесноте слушала разговоры в горнице, время от времени выглядывая в щелочку между занавеской и печью.

Она была спокойна. Тогда в бане она придумала себе дело, знала, как его делать будет, потому и волноваться перестала. Правда, жених в этот раз ей совсем не понравился. Черные глаза его так и бегали, так и суетились, будто искали чего. Санька из любопытства, бывало, уж слишком высовывалась. Встретив её взгляд, он, будто ожёгшись, отводил глаза в сторону. И лицом в этот раз был бледен и суховат. И волосенки редковаты…

О свадьбе сговорились на конец осени, начало зимы, как все с урожаем управятся да хозяйство обиходят на зиму. Жить молодые будут в доме Самановых. «Стало быть, со свекром», – вздохнула Санька. Раздумавшись обо всех предстоящих хлопотах и заботах, забыла про суженного, будто он и ни при чем здесь был.




Замуж – не напасть…




Всё лето и начало осени, только выдастся свободная минутка, Санька открывала свой сундук с приданым. Она с каким-то неутомимым наслаждением принималась перебирать аккуратно сложенные полотенца, платки, юбки, варежки, шерстяные носки (всё новое, добротное) и прикидывала: чего ещё и сколько надо вышить, пошить, связать на подарки родственникам да на оплату помощи в свадебной суете. Кому? Перво-наперво, Крёстной. Потом Липе. Она – единственная подруга. Не считая Нюту. Но с Нютой и не виделись давно, и последние два года на письма та перестала отвечать. «Да и чего уж вспоминать. Теперь она городская барышня. Богатая. Из образованных. Не по нам шапка», – с горечью подумала Санька.

Липа – верная душа – поначалу сильно обрадовалась известию о свадьбе:

– Санька! Ты теперь – «сговорёнка». На попятный не пойдешь!

– И не собираюсь.

– Чё, так нравится тебе Саманов?

– При чём здесь это? За кого-нибудь всё равно выдадут. Саманов ли, Карнаухов – какая разница, если мне вообще никто не нужен. Да я и не приглядывалась особо. Раз отец решил, что мне, из дому бежать? Люди живут, и я привыкну.

А через несколько дней во взгляде верной подруги Санька заметила плохо скрытую тревогу. На вопросы та не отвечала. Взгляд отводила, при этом – Санька чувствовала – потихоньку даже плакала. А когда нет-нет да затянут они за рукоделием предсвадебные страдания, так Липа и разрыдается.

– С кем я буду, с кем я стану

В лес по ягоды ходить?

Задушевная подруга

Хочет замуж выходить…

И рыдает не шуточными слезьми. Санька все дивилась, а потом не выдержала:

– Что ж ты так убиваешься? Я ж и подумать не знаю чего. То ли я так плоха, то ль жених. Растолкуй, о чем печаль такая?

Были они вдвоем в Санькиной комнате. Опять приданое перебирали да рушники обшивали. Липа снова залилась горючими слезами, уткнувшись в шитье. Санька молча ждала. Не скоро подружка затихла, потом заговорила, всё ещё всхлипывая и шмыгая носом:

– Слышала, как мои за чаем толковали. То да сё… Потом чего-то про Самановых. Папа им сани на ремонт свёз. Вот и вспомнил, что сделал хорошо, а цену заломил не по-божески. «Так он женится», – говорит ему мама. «На ком же?», – спрашивает отец. «На нашей Саньке», – отвечает мама.

У Липы опять задрожал голос и слезы навернулись:

– Они тебя всегда так зовут – «наша Санька». И тут папа так разволновался, вскочил и давай избу шагами перемерять. «Чеверёвы что, не знают, почему он до сих пор не женат?.. Что ж они Саньку в петлю толкают?»…

– Так и сказал?!!

– Слово в слово!

– Ну?!! Говори скорей.

– «Он же хворый. Падучая у него. Его-то отца можно понять. Кому ж не охота свое чадо к семье прислонить? Самого не будет, так хоть не один останется. А Чеверёвы-то что? Они-то куда смотрят?». Мы с мамой как услыхали – чуть сознанья не лишились. А мама мне строго-настрого наказала тебе ничего не говорить. Папа сказал, сам с твоим отцом поговорит… Мы и ждали. А потом папа пришел сильно огорченный и молчаливый. Мы уж с мамой его и так и сяк пытали – молчит. Уж вот недавно сказал: говорил он с Василием Дмитриевичем. И тот сказал, что так надо.



Липа уже рыдала в голос. Санька сидела, опустив руки и уставившись в пол немигающими глазами. Она не испытывала страха или обиды. Она вообще мало понимала, почему Степан Афанасьевич так взъелся на отца. «Ну, падучая у Андрея Саманова. И что? Он один, что ль, такой? Вон в соседней улице у Базуевой Феклиды муж с перекошенным лицом, лошадь лягнула. Говорит плохо, один глаз видит плохо. Ничего. Живут. Вот уж лет семнадцать. В работе он шибко мастеровой. А дочка у них Параня – видная девица. Красивая. Правда, приданого мало. Женихов не густо. Так и то сватали уж раза три. Что так гневаться? Человека пожалеть надо», – рассуждала Санька.

– Сань!.. Слышь?! Не ходи за него. Всю жизнь проклянёшь. Мама так говорит.

– Куда ж мне деваться против отцовской воли? – тихо сказала Санька, не отрывая взгляда от пола.

– Да хоть вон в Белую. Вниз головой. – Липа вскочила и срывающимся голосом, размахивая руками, затараторила:

– Я бы ни в жисть не пошла за такого. Сбежала бы на заимку, да и жила бы. Кто хватится до весны? Там хоть сколь прожить можно… Пока бы перемоглась, а там, глядишь, и родители бы простили, пожалели. А коли нет – так лучше уж в Белую… С утёса… – и опять в слёзы.

– Ладно, не реви. Поглядим, как она повернет – жисть-то. Потом и утёс искать станем.



Саму свадьбу Санька помнит смутно. Народу ожидалось человек пятнадцать. Потому мама с Крёстной накануне с готовкой вдвоём управились. Липа помогала в самом простом: помыть, принести, почистить. Антонида Саманова тут же была, на всякий случай. Санька тоже рвалась помогать, но мама гнала её. Негоже невесте суетиться да в дела лезть. Её дело – канон блюсти. Красоту свою девичью холить да украшать.

– Куда уж больше-то? И так хороша, дальше некуда, – ворчала Санька, мучаясь от безделья. Приданое, наряды, вещи на подарки многократно были перепроверены и сочтены. А сидеть со сложенными руками для Саньки было самым трудным испытанием. Она всё видела: пирог поджаристым боком опять в печь сажают той же стороной, а надо другой, чтобы он со всех сторон подрумянился. Готовые сладкие пироги забыли сахарной пудрой посыпать. А она бы в пудру ещё и корицы добавила. Тогда пироги ещё душистей, соблазнительней станут. Да и скучно ей, спасу нет. Вот она и лезла, если не делать, то хотя бы подсказать.

– Да подь ты, неуемная!.. Сказано, собой займись. Липа, идите баню затопите. Намойте ей голову. Завтра под венец идти, а у неё коса неделю не чёсана, – строго распорядилась мама. Ещё немного – и осерчает не на шутку. А коль мама рассердится, разговаривать не будет. Когда отец не разговаривает, Саньке и горя мало. С ним и в добрые времена много не наговоришь. А коль мама говорить не станет – худо. В такие моменты Санька чувствовала себя сиротой.



Сейчас она тоже тосковала. Что она должна делать и чего не должна? Как всё по порядку справить, нигде не ошибиться и ничего не пропустить? Куда она пойдет, где и как будет жить? Как часто будет видеть родителей? Никто пока не мог ей ответить.

Санька потянула Липу за собой в сени. Там они взяли по коромыслу, паре вёдер и пошли носить воду в баню. Затопили печку. Липа пошла домой, за чистым бельём, а заодно позвать свою двоюродную сестру, Олю Старчикову, дочку родного Липиного дяди, Павла Афанасьевича.

Крёстная сказала – мало подружек, надо кого-то ещё позвать. Саньке и дружить-то шибко некогда было. Даже с теми, с кем зимой встречалась в доме у Липы, когда собирались на вечёрки. В богатые дома народу помногу собиралось. К Митриным приходило столько, что не протолкнуться. Артемий на гармошке играл забористо. Его дружок, Макар, на балалайке. Весело было. И пели, и шутили, и плясали. Но попели, порукодельничали, повеселились да и разошлись на месяц – другой. А с весны по осень и вовсе не виделись. Как тут дружить? Вот с Липой на заимке вечеровали часто. И в дом к ним Санька бегала помогать. Липа тоже прибегала помочь Саньке по хозяйству.

Иногда к Митриным приходила Оля. Правда, поначалу она никак Саньку за ровню признавать не хотела. Уж очень Оля горделивая была, шибко высоко себя несла. Но потом, глядя на Липу, на то, как к Саньке относятся Степан Афанасьевич с Пелагеей Семеновной, увидев Саньку в деле, её вышивки и вязание, попробовав её пирогов, снизошла до разговора. А когда узнала, что мама у Саньки хорошая портниха с дорогой немецкой швейной машинкой – и вовсе подобрела.

Мама шитья много никогда не брала. Но уж если брала, то шила очень хорошо, и фасон выбирала всегда по фигуре. Санька порой ей помогала – строчила самые простые швы. Известно, без хорошей портнихи девице на выданье никак не обойтись.



Косы у девок чуть не до колен. И толщиной чуть не в руку. Чтоб такую длину да толщину промыть да прочесать, надо очень постараться. Липа принесла душистое мыло и щелок специальный для волос. Сначала щелоком три раза намазывали да смывали, а потом ещё мылом душистым, для запаху. После ещё чуть не час расчесывали друг друга, да путанки разбирали. За распутыванием волос разговаривали. Оля заговорила о свадьбе:

– Ночевать-то к Самановым пойдёте?

– Знамо дело. Куда ж ещё?

– Не хочу хаять твоего жениха, Санька, но… похоже, первой брачной ночи у вас не будет, – томно потягиваясь, сказала Оля. Липа ниже наклонила над шайкой голову и принялась полоскать уже чистые волосы.

– А какая ж она будет, коль нас уже обвенчают и мы с Андреем уже в законном браке будем? – удивилась Санька.

– Ну, чё ты дурочку-то валяешь? Ты же понимаешь, про что я говорю? – свысока произнесла Оля.

– Ну, и про чё?

– Не понимаешь?!.

– Про то, что спать вместе придется? И что?..

– А то! Твой Саманов должен будет… а он… А ты… – Оля с раздражением на дурость Саньки зашептала ей на ухо то, что вслух произнести не могла, несмотря на всю свою нахрапистость. Санька сначала слушала краем уха. Потом её глаза расширились, лицо, и так румяное от банного пара, вовсе сделалось багровым. Она смотрела на Липу, но та склонила голову над шайкой: то ли умывалась, то ли слезы утирала. Тогда Санька уставилась на Олю. Та покивала ей в знак подтверждения всего сказанного и снова зашептала.

– И будешь ты при таком-то муже не жена, не вдова, – закончила Оля важно.

Вдруг Санька спохватилась, что она голая (хотя какой она должна быть в бане?). Сев на лавку и положив себе на колени берёзовый веник, которым недавно парилась, она замерла с открытым ртом.

– Как будто ты этого не знала?! – ехидно спросила Оля.

– Не знала она ничего, – подала голос Липа. – Кто ей скажет? Мать не сказала, сестра вовсе не живет с ними. Когда Соня замуж выходила, Саньке ещё лет восемь было. Чего ей такой объяснишь? А потом они и виделись-то редко, да всё на людях. Больно-то не разговоришься про такое. Я сколь раз начинала ей толковать, да она, коняшка такая, всё в смех переправляла. Я и плюнула. Теперь вот такая и замуж идет – ни чё не знает…

Санька расплакалась, уткнувшись в мокрый распаренный веник. Розовые округлые плечи с налипшими мокрыми волосами сотрясались от громких рыданий. Липа с Олей оторопели:

– Чего ты? Ну, чего?.. – утешали её девчонки.

– Зачем это? Гадость какая. Стыд какой!.. И кто только такое придумал? У-у-у-у… – заливалась Санька.

– Ну, говорят, что и не гадость вовсе. А совсем наоборот. Недаром ведь «медовым» месяц после свадьбы называется. Но… только если всё правильно… Как надо… Не знаю, может, и у тебя всё обойдется… Может, зря на него наговаривают…



С утра всё пошло быстро, нигде не задерживаясь, будто понарошку. Из Церкви приехали домой. Тут ждали гости с зерном. Посыпали молодых, пожелали всякого добра да приплода. Никаких игрищ да долгих вступлений. Санька хоть и была после вчерашнего разговора в бане напугана и зажата, но видела: свадьбу будто кто подгонял. А позже узнала, что так оно и было: Самановы просили не звать много гостей и всю свадьбу отвести как можно быстрей, без проволочек.

Со стороны Чеверёвых, кроме своих, были Митрины с Олей Старчиковой, Крёстная да директор реального училища, в котором учился брат Алёша. Отец сказал: «Надо человеку уважение оказать. Когда ещё такая оказия подвернется?». Со стороны Самановых – одна Антонида.

Пока молодые были в церкви, всё имущество Санькино свезли к Самановым в Вещую. А в три часа уже повезли и самих молодых в дом жениха. Говорят, мама, благословляя их на дорогу, плакала. Но Санька уже ничего этого не замечала. Ей казалось – надвигается беда, и ничем она не сможет себе помочь. И никто не сможет. Но, как всегда, за делами и суетой она на какое-то время забыла о своих тревогах.



Сундуки, узлы и ящики с её приданым стояли в широких самановских сенях. Как только они вошли в дом (встретили их, как и положено, свёкор с Антонидой Самановой), Андрей куда-то исчез. Гостей тут уж не было. Тишина.

– Ну, Санечка, входи полноправной хозяйкой. Теперь всё тут твоё. Как скажешь, так и будет по слову твоему, – рассыпался свёкор, водя её по дому. Антонида косо смотрела на невестку. Недолго постояла у дверного косяка в горницу и, молча ушла. А через минуту позвала Никифора Фадеича. Он, размашистым жестом показав вокруг себя, сказал:

– Хозяйствуй, Санечка, – и ушёл к сестре.

Санька отправилась по новому своему обиталищу, оглядывая его и отмечая про себя хорошее и плохое. Дом Самановых стоял на высоком берегу городского пруда. И когда, обходя второй этаж, Санька глянула в окно, у неё дух захватило от высоты и простора. Окна были большими, и всё здесь было добротным, крепким, ровным, будто неделю назад построенным. Со двора в дом вела высокая лестница, крытая навесом. Парадные комнаты были наверху. Внизу располагалась большая санная мастерская, из которой шёл выход на широкий двор. Оттуда в мастерскую втаскивали сани, и туда же выносили отремонтированные и новые. Была дверь из мастерской в небольшие сени, из них – в кухню с большой русской печью. Из кухни вверх вела тесная винтовая лестница. За лестницей – небольшая комната, где жил или ночевал свёкор, Никифор Фадеич. У кровати на тумбочке лежали его очки

Санька подумала, что человек он был добрый, но жизнью побитый. Говорил, никогда не повышая голоса. Смотрел прямо в глаза, точно в чём-то сокровенном признавался. В городе его знали, уважали и жалели. Не повезло мужику в жизни с семьей. Жена умерла через семь лет после свадьбы, оставив его с малолетним сыном Андреем. А любил он её, говорят, больше жизни. И с тех пор так больше и не женился. Сына растил. Учил его своему ремеслу. Мечтал, что тот вырастет, женится, продолжит род.

Но и тут не повезло. У сына болезнь вдруг обнаружилась. Сперва он просто подолгу задумчиво сидел, уставившись в одну точку. Никифор Фадеич и к врачам водил, и бабкам-знахаркам показывал. Те только руками разводили. Надёжили, мол, пройдет с возрастом. А с годами стало только хуже. В обмороки начал падать. Где-то лет в двенадцать такой приступ падучей приключился, что у отца самого сердце прихватило так, что неделю еле ноги передвигал.



Так с тех пор и живут, глубоко в душе тая обиду на долю свою. Когда Андрею исполнилось двадцать лет, Никифор Фадеич сговорил сына с сироткой Настей из казенной больницы. Туда её в младенчестве подбросили. Там она выросла и жила лет до семнадцати, и там же осталась работать няней. Мыла, убирала, за тяжёлыми больными ходила. Была она тихой, бледненькой, безропотной. Её и присмотрел отец Андрея. Решил – пусть бедная и невидная, зато сиделка будет отменная. Невестой хвастать не приходилось, поэтому свадьба была тихая и незаметная, как сама Настя. Но слаба была девушка здоровьем. Прожила два года и умерла при родах. И ребёнок-девочка так и не увидела божьего света.

Потом Никифор Фадеич и сваху нанимал, и сам пытался искать сыну невесту – город будто вымер. Нет невест для Андрея Саманова. Сарафанное радио разнесло весть о его горькой доле, никто её вместе с ним мыкать не хотел. Так и оставил старший Саманов мечту пристроить больного сына.

Роль посланницы удачи сыграла Антонида, сестра Никифора Фадеича. Встретила она мать Саньки, Татьяну, в воскресенье в Церкви. Со службы вместе шли. Разговорились. И пожаловалась Чеверёва на свою младшую дочь. Мол, придумала в повитухи идти. Отговаривать бесполезно. Девка с детства такая, если что ей в голову втемяшится – не переспоришь. Зная её характер, Василий Чеверёв впал в тяжёлые раздумья: что делать? Хоть отдавай её за первого встречного. Думал: семья будет – дурь из головы выветрится.

Антонида поспешила с новостью к брату. Потолковали и решили ещё раз судьбу испытать. Тут неожиданно повезло. Чеверёв согласился. Саманов–старший теперь на невестку дышать боялся, не веря счастью. А сама Санька узнала всё это много позже от своей матери, которая со слезами просила у неё прощения… Но всё по порядку…

Санька не знала, как родители за честь дочери перед общественностью оправдывались, а только, как Оля Старчикова и сказала, первой брачной ночи у Саньки не было… И второй, и третьей тоже, чему она была несказанно рада. Позже Липа ей рассказала, что такие дела для соседей решаются просто – рубят курочку на простыню. Простынь показывают любопытствущим, как символ честности невесты. Из курочки варили домашнюю лапшу и тех же соседей угощали, чтобы со злости не наговорили лишнего. Так и было у Чеверёвых. А довольные Самановы подтверждали сказанное. Тем всё и завершилось.



Начались будни, в которых Санька вдруг превратилась во властную деятельную хозяйку, с утра до вечера не дающую покоя домашним. Никифор Фадеич нанял двух баб в помощь снохе, да сына одной из них, подростка лет тринадцати, лошадью управлять. Чем-то и сам помогал, и сына заставлял. Только Андрей всё больше где-то прятался. То ли в мастерской, то ли в комнатке за лестницей на первом этаже. В глаза Саньке он не смотрел. Если встречались где – он бежал мимо, опустив голову. «Сердится, что ли?» – думала Санька. «Да и пусть себе. Не до него».



Трясли перины, хлопали ковры и шубы, стирали всё подряд. Нанятый подросток – Евсей – уже третий раз вез на телеге корзины мокрого белья на реку, где его полоскали бабы. Весь двор и огород был увешан простынями, наволочками, пододеяльниками, подштанниками да исподними рубахами. Дня через два по дому стоял стук, будто гвозди заколачивали в шесть рук. А это работницы отбивали да прокатывали рубелем стиранное, намотанное на скалку. Санька укладывала чистое, отглаженное белье в сундуки, укладки, вешала в шкапы. При этом зорко просматривала его на наличие прорех, недостатка пуговиц и других важных частей. Тут же все исправляла и укладывала на полки.

Никифор Фадеич такого не видел со времен смерти его жены. Конечно, жена его была гораздо слабее и тише Саньки, но порядок в доме держала. А Санька… «Это ж Кутузов в юбке!» – одобрительно делился он с соседями.

Теперь в доме установился порядок, по которому снизу, из мастерской, в верхние комнаты можно было войти только через баню, и только переодевшись. Завтрак, обед и ужин были строго по времени, и опаздывать было нельзя – Санька сердилась. Но никто и не думал опаздывать. Новая хозяйка варила, пекла, жарила так, что запахи задолго до приглашения к столу уже держали всех домашних за носы. Все только и ждали своего часа, нетерпеливо прислушиваясь к бою больших часов в зале, и затаив дыхание, считали удары. Обед был ровно в двенадцать. А после обеда все сидели за столом осовевшие, разморённые.

Бабы – помощницы, кроме еды, получили по полтора рубля деньгами. Евсейка получил рубль, да старую Андрееву одежду, из которой он давно вырос. Так она и валялась на чердаке, сваленная с другим хламом. Санька не побрезговала всё перебрать, дельное постирать и отгладить, что на тряпки годилось – располосовать. А никуда не годное по уму надо было старьёвщику отдать, да некогда было его искать. Потому Санька велела всё вывезти в лес и сжечь. Этим Никифор Фадеич занимался. Из дельного – добрые рубахи, портки, полушубок – теперь с радостью приняли Евсей с матерью.

Санька, как и мечтала, развесила милые уютные занавески во всех верхних комнатах – где шёлковые, где ситцевые. В погреб, большой, но сначала захламлённый, Санька, после тщательной уборки, наставила банок с вареньем и соленьями (мама поделилась, у Чеверёвых этого добра всегда было с избытком). Туда же привезли от родителей кругляши масла коровьего, бутыли льняного масла, муки три мешка, сахару мешок, большую банку меду и всяких приправ для печенья.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/irina-eliseeva-30942046/podarok-staroy-povituhi/) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



Если текст книги отсутствует, перейдите по ссылке

Возможные причины отсутствия книги:
1. Книга снята с продаж по просьбе правообладателя
2. Книга ещё не поступила в продажу и пока недоступна для чтения